— Что вы бежите? Птички испугались? Состригите бороду и отправляйтесь вместе со мной, тогда вы узнаете жизнь.

— Мы еще поговорим, еще поговорим, — отвечает ему аскет уже с лестницы, торопливо спускаясь в мужской бейт-мидраш. Вся его тяга к странствиям исчезает в одно мгновение, он хочет как можно скорее забиться в уголок за своим пюпитром.

Герц Городец уже достаточно нашагался, и он тоже спускается в мужской бейт-мидраш. Он знает этих просиживателей скамеек еще по прошлому и позапрошлому году. Но первый, кого он видит, — незнакомый ему старичок со здоровой, красной, потной физиономией. Это ширвинтский меламед, реб Тевеле Агрес, который смотрит на солдата своими маленькими, пронзительными глазками:

— Из каких мест идешь? — орет старичок, и Герц Городец отвечает в то же мгновение, как на окрик унтер-офицера:

— Сейчас я иду из деревень, что вокруг озера Нарочь.

Меламед хочет узнать, как обстоят дела с молодой картошкой.

— Готова ли уже новая картошка? — спрашивает с уханьем старичок. — А что с редькой? Тертая редька с гусиным салом — это же райский вкус. Так как же с редькой?

— Очень хорошо. Кто живет, тот до всего доживает, — отвечает солдат, а сам думает: «Такой старый хрыч! А у него еще есть аппетит на молодую картошку, на редьку с гусиным салом»

Солдат подходит к слепому проповеднику ребу Манушу Мацу.

— Как у вас дела, дедушка? Это я, Герц Городец, я тут был в прошлом и в позапрошлом году.

— Знаю, знаю, я вас узнал по голосу, а еще раньше — по походке, — улыбается слепой проповедник и спрашивает, как живется евреям на свете.

— Евреям живется хорошо, — отвечает солдат.

— Дай Бог! — вздыхает проповедник и рассказывает, что он слыхал прямо противоположное. Евреи не могут больше заходить в деревни, чтобы продать свой товар, да и в самом местечке они уже не уверены в своей безопасности. Герц Городец бойко отвечает, что он не боится. Когда он проходит мимо барской усадьбы, и собаки хотят на него броситься, он поднимает с земли обломанную ветку и спокойно проходит мимо. Собака действительно боится палки, но не надо ее этой палкой дразнить. А если какой-нибудь иноверец-антисемит называет его «жид пархатый», он бьет антисемита деревянной ногой прямо в живот.

— Все-таки было бы лучше, если бы вы жили среди евреев и не имели бы дело с врагами Израиля, — вздыхает проповедник и, подняв слепые глаза к потолку, молится. — Братья наши, весь дом Израилев, прибывающие в беде и в плену у неевреев, находящиеся как на море, так и на суше, Господь да смилуется над вами…»

Герц Городец радуется, он видит стекольщика и хироманта Боруха-Лейба Виткинда.

— Как у тебя дела, Борух-Лейб? Еще не женился? Правильно делаешь, жена — это беда.

Солдат усаживается рядом со старым холостяком, вытягивает деревянную ногу и говорит громко, во весь голос: когда он приближается к деревне или к местечку, он помнит еще с предыдущего раза, что он встретит у околицы — крест или матку-боску; пугала на полях или пару обгоревших, выкорчеванных пней; большую груду камней, старое еврейское кладбище с поросшими мхом надгробиями или христианское кладбище с упавшей оградой. Точно так же он знает, что в Вильне, в молельне Песелеса он встретит тех же самых аскетов, сидящих над теми же самыми святыми книгами, словно они вырезанные из дерева, камня или кости лесные звери у входа в барскую усадьбу. Борух-Лейб тоже один из этих бездельников и просиживателей скамеек. Утром он ходит от дома к дому и вставляет стекла в окна. Вечером к нему приходит какая-нибудь проклятая старуха, чтобы он погадал по линиям на ее ладони. Он все время видит одних и тех же людей, занимающихся одним и тем же делом, ест одни и те же блюда, изучает одни и те же святые книги. Разве это жизнь?

Как всегда, когда он слышит речи, которые ему не по душе, набожный старый холостяк начинает еще набожнее раскачиваться над своей книгой и отвечает после долгой паузы:

— Хотя аскеты из молельни Песелеса сидят на одном месте, их думы странствуют в горних мирах, подобно блуждающим звездам, именуемым планетами. Не зная премудрости астрономии и глядя на планеты с земли, можно подумать, что они неподвижны, но истина состоит в том, что они постоянно вращаются. Точно так же думает и человек, находящийся сердцем и мыслями вне бейт-мидраша, что аскеты — всего лишь просиживатели скамеек и ничего больше. Однако тот, кто является частью Немого миньяна или, по меньшей мере, здесь не совсем чужой, знает, что перед изучающими святые книги открываются горние миры.

— Ерунда! — стучит деревянной ногой об пол солдат и показывает на ширвинтского меламеда. — Вот этот старый хрен еще спрашивает у меня про молодую картошку, фантазирует про тертую редьку с гусиным салом. А этот полоумный вержбеловский аскет снова мне завидует, что я странствую по свету и наслаждаюсь жизнью. Так что ты долдонишь, Борух-Лейб, про горние миры? Ерунда!

От сердечной боли, что солдат с деревянной ногой высмеивает аскетов, набожный холостяк молчит еще дольше. Наконец он отвечает строгим тоном:

— Герц Городец, я слыхал, как рассказывали, что на этот раз вы пришли с белкой и попугаем, тварями, не имеющими души, и вот эти твари предсказывают у вас будущее, вытягивают счастливые билетики из какого-то ящичка. Это все равно, как если бы вы подбивали людей на идолопоклонство. Тем более, что вы сами не верите в счастливые билетики. Все понимают, что сами вы в это не верите.

— Конечно, не верю! — смеется Герц Городец. — Я верю в эту белку не больше, чем в церковь и в твою хиромантию. Но когда в прошлом и позапрошлом году я просил тебя научить меня гадать по руке, ты не захотел. Ты не свойский человек, Борух-Лейб.

Борух-Лейб Виткинд не понимает: зачем Герцу Городецу знать премудрость гадания по руке, если он в нее не верит? Солдат с деревянной ногой отвечает ему: чтобы цыганки умели гадать по руке, а он не умел? Таким путем страннику легко подработать. Это может ему пригодиться и для кое-чего, что интересует его гораздо больше денег.

— Дай мне, Борух-Лейб, свою руку. Вот так! Теперь представь себе, Борух-Лейб, что ты еврейская молодка или паненка, или деревенская шикса — это тоже неплохо. Теперь представь себе дальше, что я хиромант, я глажу твою ручку и предсказываю тебе твое счастье. Ты таешь как масло на солнце и становишься со мной ласковой за какие-то десять минут. После такого поглаживания по ручке и милой беседы, эта молодка уже идет за тобой как теленочек, куда ты только захочешь. Теперь понимаешь, почему я хочу знать хиромантию? Но ты не свойский человек.

Борух-Лейб вырывает свою руку у этого распущенного человека и даже начинает сопеть от злости.

— Поэтому-то я и не изучаю с вами премудрости гадания по руке. Каждой премудростью можно служить Всевышнему, но можно служить и Сатане. Вместо того чтобы гадать по руке ради утешения и укрепления людей, вы хотите использовать эту премудрость для совершения преступлений.

Герц Городец больше не слушает обличительных речей предсказателя.

— Что я тут вижу! — восклицает он, потрясенный. — В молельне Песелеса отремонтировали пол, скамьи больше не стоят вкривь и вкось, и ступеньки на биму тоже новые. Кто это сделал?

— Столяр и резчик. Он праведный еврей и отремонтировал весь бейт-мидраш, не взяв за это ни единого гроша. Вон там он сидит, — показывает Борух-Лейб на кого-то в углу, радуясь, что солдат наконец оставит его в покое над святой книгой.

Эльокум все чаще забегает из мастерской в молельню Песелеса, чтобы резать по дереву. Он уже вырезал для священного ковчега четыре короны и теперь работает над орлами, которые должны эти короны носить. Он режет маленьким кривым ножичком, и вот у полена уже есть голова с клювом, длинная шея и одно крыло. Герц Городец смотрит на него и громко, раскатисто смеется.

— Это про тебя говорит придурошный предсказатель, что ты праведный еврей? Я ведь тебя знаю, ты столяр-недотепа, который живет ниже по улице. Я видел, как ты таскал доски, как стоял на Синагогальном дворе, вылупив глаза. Так что ты имеешь с того, что ремонтируешь молельню и вырезаешь птичек?»