Реб Довид-Арон Гохгешталт так обижен, что теряет всю свою деликатность ученого из Литвы. Ему не спится в эту летнюю ночь в его однокомнатной квартире, что на этаже напротив женских хоров молельни. Вот он и спустился, чтобы немного поговорить с соседом, хотя этот сосед всего лишь ремесленник, да к тому же неуч, не способный разобрать ни единого листа Гемары. И этот неуч еще дразнит его, как и прочие нечестивцы со двора Песелеса, говоря, что его проклятая жена не возьмет у него разводного письма. Реб Довид-Арон так разгневан, что тычет пальцем в предсказателя и громко смеется ему в лицо.
— А что если я не уважаю жертвоприношений, так я поверю, что вы способны угадывать будущее по линиям на ладони и точкам на ногтях?
— Как это вы не уважаете жертвоприношений? Ведь в Торе сказано, что надо приносить жертвы, — растерянно смотрит на него Борух-Лейб.
— Я прямо удивлен, что это сказано в Торе, — радуется вержбеловский аскет тому, что может отомстить предсказателю.
И вот после полуночи, буквально на ступенях бейт-мидраша аскет реб Довид-Арон Гохгешталт полностью отвергает жертвоприношения. В прежние времена, говорит он, люди были кровожадными, дикими. Их тянуло колоть и резать. Так вот для того, чтобы евреи, подобно другим народам, не приносили жертв идолам, Тора повелела приносить скот в жертву Богу. Но в наши дни электричества и поездов просто дико говорить о принесении жертв.
Как и другие соседи со двора Песелеса, предсказатель Борух-Лейб знает, что от многолетних скитаний на чужбине вержбеловский аскет малость не в своем уме. С другой стороны, он все-таки большой знаток Торы и не ему, Боруху-Лейбу, пускаться в дискуссию с ученым. Тем не менее, набожный холостяк чувствует, что после таких речей смолчать нельзя. Он спрашивает: как это реб Довид-Арон может быть против жертвоприношений? Ведь в Судный день евреи падают ниц и возносят молитву, чтобы Храм был заново отстроен для принесения в нем жертв. Так почему же евреи это делают?
— Вот и я спрашиваю, — откликается вержбеловский аскет, и его лицо при этом морщится, кривится, глаза жмурятся, как у большого насмешника и хитреца. Ладно, говорит он, что простаки падают ниц. По этому поводу у него нет вопросов. Они даже не понимают значения слова «ниц». Проблема с благородными, учеными евреями, которые во время молитв Судного дня плачут, почему они не удостоились узреть, как первосвященник режет быка острым жертвенным ножом, как он набирает кровь жертвы в миску и разбрызгивает ее своими пальцами во имя искупления. А чтобы не сделать при разбрызгивании ошибки, он еще и считает: один и один, один и два. Потом он бежит назад, этот первосвященник, и режет козочку и снова набирает кровь в миску. И снова макает пальцы в кровь и разбрызгивает ее, и снова считает: один и один. Кантор у бимы поет, а евреи в талесах [31] и китлах [32] подпевают ему. Получается, что даже те евреи, которые понимают значение слов, не имеют воображения, чтобы представить себе, как такое разбрызгивание крови выглядит в реальности. Этот слепец и проповедник реб Мануш Мац тоже сидит в своем уголку и учит наизусть главы святой Мишны, а понимает их, как сам себе придумает, на простом идише. Он учит, как приносят в жертву быков, овец, коров, белых голубей; как закалывают и как сворачивают головы, что делают с мясом и жиром, со внутренностями и с кровью. И с какой приятностию он все это выговаривает, этот милосердный праведничек, этот слепой проповедник, реб Мануш Мац! А его, вержбеловского аскета все это ужасает и пугает, прямо дрожь на него нападает. Брр! — показывает реб Довид-Арон, как все это его ужасает и пугает.
Борух-Лейб обиженно молчит и смотрит на свои ногти, словно ища на них точки судьбы, о которых говорится в святой книге Зогар. Вержбеловский аскет уже раскаивается, что выболтал свои мысли о жертвоприношениях. Он не хочет, чтобы слухи о его еретичестве дошли до Ханы-Этл Песелес, но не знает, как раскрутить то, что он здесь закрутил. Он начинает чесать под мышками, крякать и хихикать: хе-хе-хе. Его совсем не пугает, что люди узнают о его сомнениях относительно жертвоприношений. В конце концов, и пророки бушевали по этому поводу. И его, конечно, не волнует, если люди узнают, что он далеко не уверен, что премудрость гадания по руке принадлежит к семи восхваляемым премудростям. В конце концов, и по поводу влияния звезд на судьбу человека есть настоящий спор в Гемаре. Он лично поддерживает ту сторону, которая утверждает, что звезды имеют влияние на все народы — кроме евреев. Евреями управляет сам Всевышний. Так что, пожалуйста, пусть Борух-Лейб рассказывает о его сомнениях Хане-Этл Песелес и вообще кому хочет — так выкручивается аскет и кланяется, кланяется, и отступает мелкими шажками, пока не выходит из комнатки.
На следующее утро после молитвы и завтрака, когда Борух-Лейб уже готовился выйти со своим ящиком инструментов на работу, вошла Ентеле, дочь портного Звулуна. Вместе с ней вошла утренняя, нежная, летняя солнечность, словно Ентеле принесла большую скрипку с золотыми струнами, которые вздрагивают и гудят при каждом слове, напевно срывающемся с ее уст.
— Доброе утро, Борух-Лейб, — зазвенел ее голосок, и она протянула ему свою правую ручку с пухлой ладошкой, чтобы он предсказал, будет ли ее брак с Ореле Тепером счастливым.
— У девушек надо смотреть левую руку, — говорит хиромант.
— Что же вы раскачиваетесь надо мной, как над священной книгой? Я же пугаюсь, — щебечет Ентеле и протягивает ему левую ручку.
Борух-Лейб улыбается. Он носил Ентеле на руках, когда она была еще совсем крошкой, и сейчас она согревает его сердце, как родная сестренка.
— Твоя линия счастья, Ентеле, тянется долго и широко и не прерывается посередине. Это знак того, что ты будешь счастлива, покуда будешь жить.
Это также знак того, что тебе не придется ходить по людям и что о тебе не будут говорить дурного.
— Спасибо вам, Борух-Лейб, за добрые слова. Но Элька-чулочница наговаривает на меня. Она говорит, что у меня есть жало и что после свадьбы мой муж будет у меня под каблуком.
Хиромант рассматривает подушечки на ладони, пальцы и ногти, потом предлагает ей показать ему правую руку, потому что есть мнение, что надо смотреть на обе руки. Он смотрит и сгибает ее пальцы, пока не провозглашает, что верхние фаланги пальцев Ентеле сильно выгибаются. А это знак, что она не лишена завистливости. К тому же ее столбовая линия тянется до второго и третьего пальцев, а это знак того, что втихаря она умеет и злиться. Но у нее нет линий, которые бы показывали, что она, не дай Бог, распущенная.
— Я не святая. — Ентеле надувает губки, крутит головкой на короткой шейке, и ее круглое лицо сияет. Ентеле целуется с Ореле на ступеньках до полуночи, и ее ничуть не волнует, что скажут люди. Борух-Лейб поднимает свое длинное, осунувшееся лицо с водянистыми глазами и душит взглядом дочку портного Звулуна.
— Ты гневлива, Ентеле. Во время беременности ты должна остерегаться, чтобы от злости у тебя, не дай Бог, не было выкидыша.
— Зачем мне заранее мучиться по поводу того, что будет потом, если мы с Ореле все равно пока не можем пожениться, потому что нам негде жить, — говорит своим певучим голоском Ентеле и уходит. Но ее нежный, свежий затылок все еще витает перед хиромантом, словно кто-то из укрытия направил на него зеркальце, в котором преломляются солнечные лучи.
После ухода Ентеле предсказатель остается сидеть на стуле и в его набожных, как у ягненка, глазах светится глубокая задумчивость. Он не уверен, что Ентеле хотела его ужалить своим жалом, о котором говорит Элька-чулочница. Но все равно его укололи ее слова о том, что она и Ореле не могут пожениться, потому что им негде жить. Борух-Лейб знает, что соседи по двору говорят: так как он один живет во дворце, в этой квартирке из двух крошечных комнаток, он хорошо уживается с аскетами из Немого миньяна и его не волнует, что другие обитатели двора задыхаются от тесноты. Предсказатель размышляет над этим, пока ему не приходит в голову, что и папиросница Злата-Баша Фейгельсон со своими дочерями зарится на его квартиру. Но неразумно жениться только потому, что он один занимает две комнаты и кто-то этим недоволен.
