Питер вернулся домой почти одновременно с экономкой и слугами. Энн-Олимпия слышала, как они разговаривали внизу. Вскоре в спальню торопливо вошла экономка в своем черном фартучке. Она уже все знала, и Энн-Олимпия молча встала и спустилась в гостиную пожелать Питеру спокойной ночи.

Он был так погружен в свои мысли, что не слышал, как она вошла. В камине пылал огонь. Тихо потрескивали дрова. Питер их только что подбросил. Неверные языки пламени, едва занявшегося костра, кружили в непонятном диком танце. Питер стоял, облокотившись на мраморную каминную доску и закрыв лицо руками. Во всей его фигуре, неосознанном положении рук, головы было столько трагизма и какой-то даже обреченности, что ее пронзило острое желание подойти к нему сейчас и приласкать руками, губами, телом, хотя она и понимала, что это невозможно. Питер поднял голову и увидел ее отражение в зеркале над камином. В комнате повисла звонкая тишина. Никто не проронил ни слова, порой молчание бывает красноречивее всяких слов. Разговор сердец не требует звуков.

Он вздрогнул, шагнул к ней, и она упала в его объятья. Он оторвал ее от пола и прижал крепко-крепко. На секунду от безумной радости перехватило дыхание, и в следующее мгновение их губы слились в жарком поцелуе. Она обвила его шею руками, и они медленно опустились на софу. Потом были еще поцелуи и ласки. Они так долго сдерживали свои чувства, что не могли утолить даже малую толику своей жажды друг друга. Каждое прикосновение вызывало неизъяснимое наслаждение, едва слышное бормотание прерывалось легкими стонами. Он, наконец, справился с неподатливым узлом кружевной косынки, повязанной у нее на шее, и рука его скользнула к налитой податливой груди. Она не знала, откуда у нее только взялись силы остановиться. Это был какой-то необъяснимый порыв, поток воли, исходивший откуда-то из неведомого подсознания, дала о себе знать та самая натура, о которой Энн-Олимпия незадолго до этого упомянула в разговоре с Эстер.

— Нет, Питер. Я так не могу. Я люблю тебя, но между нами ничего не будет. Никогда!

Медленно и неохотно Питер убрал руку, ласкавшую ее дрожащую плоть, но губы никак не могли оторваться. Он осыпал ее поцелуями.

— Не знаю, как я смогу позволить тебе уйти, — он целовал ее глаза, шею, виски. — Ты моя жизнь, моя любовь, — Губы их снова встретились. — Желанная моя.

— Теперь нам будет легче. Мы знаем, как любим друг друга.

— Что бы ни случилось, ты всегда будешь в моем сердце.

— А ты в моем, — она провела кончиками пальцев по его волосам. — Мы будем сдерживать наши чувства, но не наши сердца.

Она уже собиралась уходить, когда пришел Джонатан. Вечер он намеревался провести в своем лондонском клубе и поэтому одет был соответствующе. Эстер ему все рассказала, и он счел своим долгом зайти к брату, и выразить ему свое сочувствие.

— Да, все это, конечно, ужасно. Ты не огорчайся, может, Сара и поправится. В таких делах никогда не знаешь, как оно обернется, — Джонатан бросил взгляд на жену. — Если ты готова, то я провожу тебя домой.

Она повернула голову и посмотрела на человека, которого любила:

— Спокойной ночи, Питер.

— Спокойной ночи, — ответил он своим обычным ровным голосом.

Доктора не могли сказать ничего утешительного. Немало перебывало их в Банхилл Роу. Многие просто предлагали поместить Сару в приют для душевнобольных, обычно в тот, где сами имели практику. Таким Питер сразу указывал на дверь. Никаких улучшений у Сары не наблюдалось, и необходимость в постельном режиме отпала сама собою. Когда позволяла погода, Сару одевали и выводили на улицу. Эстер вообще настаивала на ежедневных прогулках на свежем воздухе. Сару часто навещали, приносили маленькие подарки. Все надеялись, что в один прекрасный день в ее взгляде снова блеснет жизнь. Вилли как-то прибежал с горсточкой ранней земляники, и Сара улыбалась, пробуя сочные спелые плоды. Но скорее всего это был чисто механический жест, потому что в глазах Сары по-прежнему ничего не отражалось. Поскольку ничего не помогало, Питер предложил привезти Уильяма. Найти его не составило особого труда. Его имя было хорошо известно в ювелирных кругах. Уильям приехал без промедления.

— В этот раз я не взял с собой Люси и дочь, — говорил он Питеру и Эстер, которые встречали его в гостиной. — Подумал, что случай неподходящий, поскольку с Сарой такое случилось… Но в следующий раз я обязательно представлю их вам.

Питер привел Уильяма к себе и оставил их с Сарой наедине. Несколько дней подряд Уильям пытался ее расшевелить, но тщетно. Он часами просиживал с нею. К каким только уловкам и хитростям он не прибегал! Все перепробовал: и говорил, и напевал их старые песни, заново рассказывал разные истории, которые когда-то вызывали у нее смех, и становился на колени, изображая из себя лошадку — эта игра раньше ее так забавляла, — все без толку! Наконец у Уильяма опустились руки. Он понял, что ничего не сможет сделать. Она сидела у него на коленях, он убаюкивал ее. Мрачные мысли одолевали Уильяма. Все те черты ее характера, из которых для него когда-то складывалось очарование Сары — ее хрупкость, неуравновешенность и загадочность — вдруг обернулись против нее, унесли ее в другой, неземной мир. Уильям опустил Сару в кресло. Он ничего не добился, ни малейшего проблеска сознания — все так же пуст и безразличен ее взгляд, все так же покорно подчиняется ее тело приказам чужих рук. Уильям закрыл глаза ладонью и, тяжело ступая, вышел из комнаты.

Эстер порой приходило в голову, что с возрастом чувство любви, или лучше сказать, чувствительность к любви только обостряется. Так, по крайней мере, происходило у нее. Вот откуда взялась уверенность в том, что Питер и Энн-Олимпия объяснились. Эстер не знала, но чувствовала, что это случилось. Хотя они все так же избегали друг друга, старались не встречаться взглядами — все как и раньше, но уверенность оставалась.

Эстер нисколько не заблуждалась насчет своего младшего сына. И как бы искренне и нежно не любило материнское сердце, поведение Джонатана огорчало Эстер. Такую жену, как Энн-Олимпия, днем с огнем не сыщешь: и красивая, и талантливая, и любящая, и верная — чего еще желать? Ему просто выпало счастье, а он и не замечает, глупый. Променял семью на городские развлечения.

Нездоровый образ жизни уже наложил отпечаток на его фигуру. Однако удача все еще сопутствует ему. В отличие от многих других, менее счастливых и, быть может, более достойных мужей, он может спокойно проводить время в своем клубе, путаться с девками, не беспокоясь, что жена наставит ему рога. Энн-Олимпия — человек слова. Неплохо было бы дать невестке понять, как Эстер ее уважает, как-нибудь ощутимо выказать свое расположение к ней. Но пока все мысли Эстер были заняты другим важным делом, и она не хотела отвлекаться. Дело в том, что настоятель собора Святого Павла передал почетный заказ в ее мастерскую.

Письмо настоятеля прочел для нее Питер. С ним же Эстер и обсудила детали выполнения заказа.

— Мама, это большая честь для нашей мастерской. Представь, из сотен лондонских мастеров именно тебе поручили сделать жезл, или, как по-старому настоятель его называет, посох. Ты должна сама его сделать. Для тебя это важно. Ты ведь всегда говорила, что серебро должно быть не только украшением, но и приносить пользу. Жезл — незаменимая вещь, без него ни одна служба не проводится.

— Я подумаю, — только и ответила Эстер на его сбивчивую тираду. Она прекрасно понимала, что он имеет в виду, почему подбадривает ее. Эстер давно уже не бралась за церковные заказы, хоть и любила эту работу. И дело не в сложности. Ее руки, сухие и маленькие — возраст давал о себе знать — были все так же подвижны и ловки, как прежде, пальцы хранили былые навыки. Но каждый раз, когда приходил заказ на церковную утварь, в душе опять начинала саднить давняя незаживающая рана. Горечь утраты с новой силой вспыхивала в изболевшемся сердце.

Эстер довольно долго вынашивала идею рисунка. Внутренняя работа шла постоянно, чем бы Эстер ни занималась в этот момент. Воображение четко и ясно рисовало ей какие-то детали: простота и изящество формы, четкость и плавность линий — но чего-то не хватало, и потому на бумагу эскиз не ложился. Эстер несколько раз брала в руки карандаш, но все время откладывала.