Питер пошел встречать Джонатана с невестой один, так как Сара была не в духе и, сославшись на головную боль, осталась дома. Путь Питера пролегал мимо восемьдесят четвертого номера. Заметив, что двери старого дома Элизабет распахнуты настежь, Питер замедлил шаг. В дверях появилась какая-то девушка. Она вышла во дворик и начала осматривать дом снаружи. В ее облике, манере держаться было что-то особенное, гордое и таинственное, от чего сердце Питера учащенно забилось. Она была совсем не похожа на Элизабет, но от нее исходило тепло, растопившее ледяную оболочку, которая цепко держала Питера. Он почувствовал неизъяснимое блаженство освобождения. Горячая волна подкатила к горлу. Питер застыл, как завороженный. Должно быть, девушка услышала звук его шагов, и обернулась. Их взгляды встретились. Никто не произнес ни слова, но они вдруг прониклись взаимной симпатией. Так бывает иногда, встречаешь человека впервые, а кажется, что давно знаешь его. Для Питера эта встреча была самым настоящим откровением, он словно заново обрел потерянную половину самого себя. Они так похожи, подумала она. Не возникало сомнений, что перед ней стоял брат Джонатана. Но откуда эта скованность? Она, кажется, лишилась дара речи? На эти и еще некоторые вопросы она предпочла не отвечать даже самой себе. В этот момент, к ее величайшей радости, на крыльцо вышел Джонатан. Он подошел к Энн-Олимпии, взял ее за руку и подвел к Питеру.

— Ты первый знакомишься с моей невестой, — добродушно кивнул брату Джонатан и, обернувшись к ней, чинно произнес:

— Энн-Олимпия, позволь представить тебе моего брага Питера.

Питер что-то говорил. Он знал, что говорит именно то, что в таких случаях полагается. Он даже слышал, что говорит, но ничего не понимал, словно белый свет померк перед ним, и плотная серая пелена обволокла мозг. Потом они сидели за праздничным столом, — этот вечер был для Питера сущим адом. Даже мимолетный взгляд в ее сторону был для него мучением. Впрочем, он мог и не смотреть на нее, она и так стояла перед глазами, живая, веселая и такая желанная… Питер понимал, чувствовал каждое ее движение, каждый жест. Казалось, Бог создал их друг для друга. За весь вечер они не обмолвились и словом. Он избегал ее.

По дороге домой Энн-Олимпия делилась с Джонатаном своими впечатлениями. Доулинги-старшие так отяжелели от вина и яств, что сразу заснули, и Эстер на ночь оставила их у себя. Энн-Олимпия и Джонатан были одни.

— Твой брат уж очень застенчив, — говорила она вполголоса.

— Джосс всегда был такой.

— Нет. Я говорю о Питере.

— О Питере? Это тебе показалось. Питер никогда за словом в карман не лез. Даже совсем наоборот.

— Он со мной почти не разговаривал, — возразила Энн-Олимпия. — Может быть, ему не нравится, что чужой для вашей семьи человек будет жить в доме, где когда-то жила его жена?

— Нет, он не завистлив. Хоть у него сейчас кошки на душе скребут, я все равно не думаю, что у Питера дурное на уме.

Джонатан вальяжно расселся в мягком кресле. Ему нравился экипаж Доулингов, новенький, удобный — Джонатан давно на него заглядывался. После свадьбы он первым делом купит себе точно такой же, естественно, на те деньги, которые получит в придачу к Энн-Олимпии.

— Я надеюсь, что Питер не возненавидит меня, — не успокаивалась Энн-Олимпия.

Он взял ее тонкую изящную ручку, поднес к губам и нежно поцеловал.

— Разве есть на земле человек, который может тебя возненавидеть? Если и есть, то это не Питер. Уж поверь. Спроси меня, что такое доброта, и я скажу тебе, доброта — это Питер. Только по доброте душевной он и сделал глупость — женился на Саре, помнишь, я тебе рассказывал.

— Похоже, она очень несчастна. Надеюсь, мы с ней подружимся.

Джонатану было безразлично, как Энн-Олимпия будет проводить время, только бы не вмешивалась в его дела и не ограничивала его свободу, которую ему обеспечат ее деньги.

Свадьбу сыграли в мае. К этому времени отделочные работы в доме еще не закончились. Еще не подсохла краска, на полу валялись рулоны недоклеенных обоев — дел у молодой жены было предостаточно. Она целыми днями хлопотала по дому, следила за тем, чтобы все делалось на совесть. Наконец полы были застелены коврами, мебель расставлена. Словно на крыльях летела Энн-Олимпия в мастерскую. Она была в простеньком шерстяном платьице и фартучке, на голове изящная шляпка. Джонатан, его братья и Эстер работали в большой комнате, которая когда-то была гостиной дома номер сто восемь.

— А вот и я, — объявила Энн-Олимпия, разводя руками, словно сама удивилась своему появлению. — Что мне делать?

Только Джосс приветливо улыбнулся гостье. Все остальные старались не смотреть в ее сторону. Ну, Джонатан понятно, он недавно заявил ей, что не хочет, чтобы его жена работала. Джонатан стремился занять достойное положение в обществе. Это, в свою очередь, обязывает соблюдать этикет, а по этикету того социального слоя, в который хотел влиться Джонатан, жена не должна работать. Но это было не главное. Присутствие жены в мастерской стесняло бы его свободу. Он не хотел, чтобы Энн-Олимпия знала о его отлучках из мастерской, а в том, что они будут, Джонатан ни секунды не сомневался. Питер отложил поднос, над которым работал. Это был тот самый, по эскизу Эстер, — с рисунком, символизирующим полет птицы. Многие свои эскизы Эстер теперь выполняла в этом стиле и, надо сказать, немало преуспела.

— Для тебя здесь нет места, Энн-Олимпия, — учтиво, но вместе с тем строго сказал Питер. — Видишь, все столы заняты.

— Но комната большая, можно поставить еще один.

— Думаю, нет. Для работы нужен простор.

Энн-Олимпия была задета до глубины души. Она обернулась к Джонатану, ища у него поддержки. Но Джонатан сделал вид, что поглощен своим занятием, и, вроде, ничего не видит и не слышит. Из соседней комнаты, в которой теперь устроили кладовую, вышел Линни. Он слышал весь разговор и целиком был на стороне Энн-Олимпии, но помочь ей ничем не мог, он лишь сочувственно поглядел в ее сторону. Энн-Олимпия, однако же, не собиралась сдаваться, она обвела всех испепеляющим взглядом и обратилась прямо к Эстер.

— Но в доме есть другие комнаты. Можно поставить стол где угодно.

— Все равно весь инструмент здесь.

Энн-Олимпия вспыхнула от негодования.

— Что же, в этой семье со мной будут обращаться, как с прокаженной? Я мастер-ювелир и уверена, что неплохой мастер, по крайней мере, не хуже любого из вас. Госпожа Эстер, вы единственный здесь человек, с которым я бы не стала тягаться, а остальным я ни в чем не уступлю. Я люблю свое ремесло не меньше вашего, у меня это в крови. И я такая же женщина, как и вы, поэтому не понимаю, почему вы не хотите, чтобы я осталась?

Эстер всей душой жалела эту девушку, но нужно было поддержать Питера, хоть он и не догадывается, почему Эстер это делает. В тот самый вечер, когда Доулинги приехали на званый ужин в Банхилл Роу, Эстер случайно перехватила взгляд Питера, устремленный на Энн-Олимпию. Он думал, что его никто не видит, поэтому не скрывал своих чувств. Этот взгляд выдал его с головой. Если сначала у Эстер и были сомнения относительно того, что бы это значило, то вскоре они совершенно рассеялись. Весь вечер Питер избегал разговоров с Энн-Олимпией, отказался от приглашения посмотреть, как они с Джонатаном обустроили свое новое жилище, и потом эта притворная маска безразличия, которая появлялась на его лице всякий раз, когда Энн-Олимпия к нему обращалась — все это лишь укрепило Эстер в ее догадках. Поэтому она не могла допустить, чтобы Питер целыми днями страдал рядом с ней, до тех пор, пока время и разум не дадут ему шанс подавить в себе влечение. Эстер прекрасно понимала, что у его чувства все равно нет будущего.

— Вопрос не в том, хочу я, чтобы ты осталась, или не хочу, — осторожно начала Эстер. — Ведь Питер сказал уже…

Энн-Олимпия развернулась и решительно направилась к Питеру.

— Я знаю, что ты меня невзлюбил, хотя и не знаю, за что. Я не сделала тебе ничего плохого. Ты не имеешь права так поступать со мною только из-за того, что я тебе не симпатична. Это несправедливо. У вас много работы, и я хочу помочь.