«Езус Кристус и святая Дева!»
Кровать занимала почти всю маленькую комнату. Постельное белье сверкало белизной, и толстое пуховое одеяло обещало хорошо согреть холодное тело. Я отлично понял смысл связанного свитера и письма в его кармане. Толстая и уродливая девица, но свежая и горячая, добывает себе любовника с помощью вязаного свитера. Наш век, совершенствующийся в разных изобретениях, обновился и в этой области. Вошел я в пекарню, голодный еврей, готовый вонзить зубы в свежую булку, обнаружил себя в круглом зале, в котором нет ни верха, ни низа, ни левой, ни правой сторон, и я чувствую себя здесь чудесно. До сих пор я знал любовь, насыщенную острыми чувствами, и если я и познал однажды толстую уродливую солдатку в Балузе, в пустыне Синай, это мучило мою совесть. На этот раз я чувствовал грубое желание, требующее тела женщины.
Так стоял у постели и ждал круглую девицу. И вдруг вспомнил пирог, который Амалия готовила к столу каждую субботу, пирог свежий, ароматный, вкусный и круглый. Всегда с гордостью провозглашала, что это пирог Соломона, и я, хоть и был наивным подростком, чувствовал, как разгораются страсти между тобой и ею, ты сердился, а она получала удовольствие от твоего гнева. Она всегда подчеркивала, что пирог отлично изготовлен Соломоном, и сейчас, в мезонине чужого дома, сказала мне: «Горячая булка тоже хороша».
После того, как она привела меня в комнату, пригладила девица подушку и, не сказав ни слова, выскользнула. Я остался один. Ветер бил в окна, и дождь лил на них, как из ведра. Я выглянул в окно и увидел напротив черные ворота еврейского кладбища и деревья, колышущиеся на ветру. Стена мне виделась, как преграда, отделяющая евреев от чужеземцев – и я в мире этих чужеземцев, отрезанный начисто от древних надгробий. Я изгнан оттуда из-за грехов моего отца, и круг, огибающий нас двоих, замкнулся, и небесный суд вынесет один приговор нам обоим, ибо я его печальное отражение. И приговор, который вынесут отцу и мне, замыкает нас в один круг, в котором нет ни верха, ни низа. Я нахожусь в жаркой пекарне, ибо определено мне вернуться к отцовскому деянию, чтобы очистить его добрым поступком, исходящим из преступления.
Ступеньки заскрипели, одна за другой: девица поднималась ко мне тяжелыми шагами. Еще миг, откроется дверь и она войдет. Я снял белый свитер и в воображении слышал ее отца, говорящего матери у стола, под крестом: «Пусть это будет ей на здоровье!» Тут повернулась ручка, открылась дверь, и я пошел ей навстречу.
Дядя Соломон, прошу у тебя прощения. В течение всего этого длинного письма я не справлялся о твоем здоровье. Но я знаю, что на этот вопрос ты ответишь, как всегда «Болит, но жизнь продолжается». Не спросил также, что слышно в кибуце. Отсюда он видится таким красивым и хорошим, что трудно не ощутить в этом пристрастный взгляд. Теперь я говорю, как отец, что кибуц – лучшее и важнейшее изобретение евреев в наш век. Из отцовского дневника я понял все трагические причины, которые заставили его оставить любимое место. Никогда отец так и не преодолел боль, нанесенную ему изгнанием из кибуца, и, несмотря на то, что в то время я ничего не знал, но я чувствовал, что угрюмость, нападающая на него, связана с этим изгнанием. Я даже спросил его, почему он покинул кибуц, и он всегда давал мне один и тот же не очень ясный ответ: «Мойшеле, люди всего лишь люди, а иногда даже и не люди».
Ты себе представить не можешь, дядя Соломон, какой у нас был праздник, когда ты приезжал к нам в Иерусалим и открывал в нашей тесной кухоньке пакет со свежими овощами и фруктами, и по комнате распространялся запах полей долины. В моем воображении ты виделся мне Моше Монтефиоре, и на его, вернее, на твоей роскошной карете мы оставляли Иерусалим и скакали в кибуц. Всегда я хотел прорвать замыкающие меня стены. Ты и понять не можешь, как влиял на меня отец своими бесконечными рассказами о камнях и о Боге. Отец высекал во дворе всевозможные физиономии из камня, и я думал, что это Бог в разных лицах. Я приносил им жертвы, делал воскурение из чеснока – единственной приправы, которая у нас была. Собирал цветы на иерусалимских горах и подносил их богу во дворе, и произносил молитвы, которым научил меня отец, и я читал их в синагоге. Однажды отец засек меня за этими играми, и ужасно разгневался: «Мойшеле, ты занимаешься идолопоклонством, упаси Господи!» Я обиделся и нарисовал на стеклах окон раковины. Дядя Соломон, ты, несомненно, помнишь этих закрученных улиток. В них я прятал своего бога, чтобы нельзя было до него добраться по этим сложным и запутанным переходам, пока я уже и сам не мог его найти. Лишь в Синае я освободил этого бога из темницы.
Шли мы однажды с Рами в глубоком каньоне, между высокими горами. Сильный ветер дул на вершинах, и они, казалось, качались под сильными порывами. Темные утесы клонились на север и юг, на восток и запад. За горами небо опускалось на землю. Мы разговаривали, и ветер усиливал наши слова, и они слышались, как удары камня о камень. Рами собирал все, что находил на пути, кусочки угля, скорлупу яйца самки страуса, следы каких-то животных. Он ужасно радовался каждой находке, и голос его громко разносился в каньоне, и горы отвечали странными отзвуками эха, не смехом и не плачем, а голосами из иного мира. Голоса эти смешивались с горами, сложенными из гранита, серого и красного, с черными отвесными склонами, со скалами, необычные физиономии которых окружали нас, и все эти цвета тонули в резком свете солнца пустыни. И я говорил себе, что именно в этой стране, забытой Богом, Он и родился. И тут у меня возникло желание произнести молитву «Слушай, Израиль», повторяя мелодию, с которой пели эту молитву отец и молящиеся в синагоге каббалистов. Я попросил Рами, чтобы он повторял со мной «Слушай, Израиль», и Рами сказал: «Ладно, ни разу этого не говорил, но можно попытаться». И мы сказали, и горы откликнулись голосом моего отца.
Дядя Соломон, пришло время завершить это длинное письмо. Как я тебе уже писал, нахожусь я сейчас в Мюнхене. Я уже объехал многие страны, и у меня впечатление, что я кручусь в мире разбитых сосудов. В этих осколках, может, видны следы скрытого света, и, быть может, настанет день, и все эти осколки снова соединятся в один целостный сосуд, но пока мне кажется, что они упали в глубокую бездну, и никто не может спуститься в нее, чтобы извлечь их оттуда. И кто, как я, знает, какие опасности подстерегают человека, упавшего в яму? И хотя меня вытащил оттуда симпатичный солдат, но я по сей день чувствую удар от падения.
Я сижу в номере скромной гостиницы. Стол, на котором я пишу письмо, стар, качается на слабых ножках, и потому почерк мой неустойчив. Я приехал сюда из Вермейзе и сразу же сел писать тебе письмо. Прошла ночь, и заря здесь до того серовата и мягка, что я ее почти не ощущаю. Со дня смерти Амалии я помню ее и ужасно жалею, что нет больше такой женщины в моем разбитом мире. Я хорошо помню ее разговор с отцом. Он говорил о десяти разбитых сосудах, осколки которых надо соединить в один сосуд, и тогда придет Мессия, и она решительно ему ответила: «Элимелех, я тебе говорю, Элимелех, что в этот раз ты прав. Сосуд, который склеивают из осколков клеем, может держаться долго».
Соломон, дядя мой и добрый мой друг, я показал тебе в письме, что гуляю по странам в компании с отцом и Амалией, и также с тобой. В любой беседе с отцом и Амалией участвуешь и ты. И, значит, мы снова вместе. И это здесь мне очень помогает.
С любовью, твой Мойшеле».
Странички письма дрожат в руках Адас и падают ей на колени, и настольная лампа освещает эти странички слабым светом. Лицо Адас пылает, и Адас на исходе ночи совсем иная, чем в ее начале. Спина ее выпрямлена и лицо решительно. Явно сама судьба заставила ее украсть это письмо Мойшеле. Больше она не жена, оставленная мужем и забытая в старом кресле Элимелеха, она жена Мойшеле, и он ее муж, который не нарушил обет.
Она и Иерусалим – связаны этим обетом. Иерусалим для нее не убежище, и дом в переулке так же и ее дом. Мойшеле должен вернуться, и когда откроет дверь, найдет ее в доме, и скажет ей тем же взволнованным голосом, как тогда, под свадебным балдахином, «Ты освящена мне!» И не так уж много месяцев отделяют эту ужасную ночь от следующего Судного дня. Весна уже пришла, так и осень придет, осень ее с мужем. Мойшеле по пути к ней!
