«Ты ищешь здесь Адас?»

«Почему ее?»

«Потому что она проводит время с новым своим любовником».

«Грязные сплетни».

«Да нет, все правда».

«Почему ты ее преследуешь?»

«Я преследую ее?»

«Вместо того, чтобы преследовать меня».

«Она преследует меня».

«Ты мстишь ей».

«Причитается ей».

«Из-за того, что я сделал?»

«Из-за того, что она сделала».

«Что девочка тебе сделала?»

«Девочка из хорошей семьи».

«Только потому, что она моя?»

«Это она сделала из меня воровку, как ты из меня – проститутку».

«Замолчи, хватит!»

«Это она – проститутка!»

Выстрел раздался во время этого разговора. Звук этот потряс Соломона и Голду. Глаза Соломона были ослеплены гневом Голды. Выстрел раздвоил все вокруг и смутное эхо умножило звук. Плиты, кастрюли, даже часы на стене раздвоились в глазах Соломона. Широкое лицо Голды он видел разлетевшимся на осколки. Выстрел погнал его из кухни, и Голда бежала за ним. По асфальтовой дорожке спускающейся во двор кибуца, бежали Аврум, врач и медсестра. Соломон знал, что выстрел связан с Хаимке, и бежал за ними. К их испуганному бегу присоединился Рахамим. Насколько он облысел, растолстел, заматерел и постарел за последний год! Он все еще проводит ночи в своей творческой мастерской, и скульптуры его из арматуры плодятся и размножаются, становясь все более и более странными. В прогулках он проводит свои ночи: доходит до конца дорожки, ведущей к дому Адас, смотрит в ее окна, которые чаще всего темны, и возвращается, бежит, насколько несут его дрожащие ноги. Рахамим спит мало, и бодрствование приходит к нему ночами. В эту ночь он пришел на кухню взять сахар для кофе. Слушал крики Голды и Соломона, стоя под окном, и не упустил ни одного слова из их спора. Бежал за Голдой и Соломоном и все еще не мог успокоиться. Но не от выстрела взволновался – о Хаимке он и вовсе не думал – по дорожке катились перед ним слова: «Она – проститутка!»

Дремлющий двор проснулся, вспыхивали светом окна в домах. Все покидали постели и каждый со своей бессонницей. Шлойме Гринблат вообще не сомкнул глаз в эту ночь. Жена Симха лишила его сна. Одиноко стоял у окна, глядя во двор. Увидев бегущего Аврума, с врачом и медсестрой, поторопился присоединиться к ним.

Лея и Ихиель Эрез тоже слышали быстрые и отзывающиеся эхом шаги. Сон к ним не шел из-за Голды. Когда они занимались мертвыми курами, подошла к Голда к Лее и нашептала ей, что Рами приехал и тут же пошел к Адас, которая теперь с новым любовником – Ювалем. Испугалась Лея, оставила кухню и потянула за собой мужа Ихиэля. Сидели дома и ждали Рами, а он все не являлся, и все это время Лея не давала покоя мужу, не закрывая рта: понятно, что этой ночью дела Рами осложнились, стали безвыходными, ведь Рами пришел к Адас, которая где-то с Ювалем, и кто знает, что случится ночью между этими тремя. Эта Адас, действительно, большое несчастье. И тут раздался выстрел. Теперь понятно, что что-то произошло. Вышли Лея и Ихиэль из дому, увидели Шлойме Гринблата, бегущего за Аврумом, врачом и медсестрой, побежали за ними и они. Около кухни к ним присоединились Соломон, Голда и Рахамим.

Адас услышала выстрел, выходя из-под навеса. Свет в окнах Аврума и Эстер погас, и только в окне Хаимке продолжал гореть. Сразу же подсказало ей сердце, что случилось. Побежала она к столярной, оставив Юваля между железным хламом, вообще забыв про него. Когда она прибежала к площадке напротив столярной, там уже толпились многие. Она мельком тут же увидела Рами, и ее ударило в грудь, словно он запустил в нее камень и не промазал, хотя не смотрел на нее и вообще ее не видел. Удар этот выбил из ее сердца смерть Хаимке. Буря чувств сотрясала ее, и она не могла овладеть собой. Неужели она еще любит Рами? В эту ночь она попыталась уйти от Мойшеле и Рами, найти убежище в юной безмятежности Юваля, а теперь ночь и эта смерть заключили союз – вернуть ее к Рами, который снова стал истинным Рами – высоким, худым, красивым, мускулистым, с гладким лицом, без старящей его бороды. Забыла Адас, где она находится, и что привело ее сюда, и перед нею был только Рами, единственный. Так ли, единственный ли? Ведь и мертвый Ники говорит к ней из траурной этой тишины, но не молится за упокой своего отца. Голос его доходит до нее мелодией, ясный и чистый: «Если это не любовь, что же я сейчас чувствую?» Ники несет поэзию и романтику между печальными этими лицами, декламирует ей стихи Франческо Петрарки. Она косит глазом в сторону Рами, и Ники вмешивается в ее любовь к Рами, говорит ей стихами, что она влюблена в Рами. Адас убегает к мертвому Ники, как к источнику чистых вод, утонуть в них, но не видеть Рами. Она закрывает глаза, но Ники голосом останавливает смерть, и жизнь снова возвращается и течет сквозь ее душу. Адас бросает взгляд на Рами и пугается силы своих к нему чувств. Она нащупывает в кармане письмо, уже достаточно измятое, и продолжает его мять. Если всего этого недостаточно, так является и Юваль, отсвечивая сиреневым полотенцем, заслоняя длинным своим телом Рами от Адас. Что ей делать здесь, между Рами, и Ювалем, и голосом Ники в душе, и Хаимке, лежащим в столярной? И ко всему этому – украденное у Соломона письмо Мойшеле, которое жжет ей карман. Столько мужчин, живых и мертвых, в одну ночь! Она чувствует, как сжимается горло, подкатывает клубок – перед тем, как потекут слезы.

Рами решил проблему Адас: повернул голову к родителям и увидел ее, и теперь не отводит от нее глаз, и на лице его изумление. Он не перестает на нее смотреть, и лицо ее краснеет, он тоже начинает пламенеть. Она закрывает глаза, проводит пальцами по векам, и тут же открывает, лицо ее то бледнеет, то краснеет. Она уже не в силах выдержать его пронзительный взгляд и поворачивает голову к дяде Соломону. Голда рядом с ним, там, где всегда было место Амалии! Никогда Амалия не стояла слева от него. Левое ее колено было согнуто с рождения, это было увечье, которое она старательно скрывала рукой и сжатым кулаком. Теперь же Голда заняла ее место, и голова ее наклонена к плечу Соломона, как бы желая опереться на него. Какая тяжелая эта ночь! Голда «голдится» с дядей Соломоном, крадет его у Адас, как и Адас выкрала у него письмо Мойшеле. Отворачивает она голову, чтобы не видеть Голду и видит Рахамима. Что он тут делает? И он не отводит от нее глаз, как и Рами. И она поймана этими четырьмя горящими глазами, и огонь жжет ее. Что происходит в эту странную ночь? Почему Рахамим стоит около Рами, а не рядом со своим тестем Шлойме Гринблатом? Если этого недостаточно, она чувствует на себе взгляд Леи. Боже, сохрани! Забывшись, она оказывается рядом с родителями Рами. Лея смотрит то на столярную, то на Адас, и глаза ее то печальны, то хмуры. И мама Рами говорит отцу Рами, да так, чтобы слова ее дошли до слуха Адас:

«Большое несчастье!»

Каждый шепчет что-то о беде, свалившейся на кибуц и на Аврума, который нашел своего друга застрелившимся. Но, по правде, нашла его Эстер. Когда раздался выстрел, Аврум окаменел среди своих кактусов, но Эстер не потеряла присутствия духа и тут же побежала в столярную. Нашла там Хаимке, распростершегося на груде желтых опилок, резкий белый свет неона падал на его тело, и тени окружали его вместе с последней метлой, которую он чинил. Хаимке упал на мягкую груду щепок, но и в смерти лицо его не смягчилось, и выражение осталось жестким – таким он выглядел, когда произносил Авруму и Эстер свою последнюю речь – только ужас отчаяния, с которым он говорил, обращаясь к Авруму и Эстер, исчез с его мертвого лица.

Из-за этой странной речи Хаимке Аврум не оставил навес с кактусами, а Эстер осталась в швейной мастерской. Эстер не сделала даже ни одной строчки, Аврум не занимался кактусами, оба сидели без всякого дела, этот среди кактусов, а эта – у швейной машинки, взволнованные и беспокоящиеся. Хаимке вел себя явно не как в остальные ночи. Кофе в полночь пили по традиции, но Хаимке не молчал, как обычно. Он вступил в спор с Аврумом и Эстер, последними из верных его друзей в кибуце. Хаимке упрямо доказывал, что даже в деле с мертвыми существует мода, и сейчас в моде жертвы, погибающие от рук террористов. Вот же, вернулась весна, пришла годовщина Шестидневной войны, но память павших в ней сейчас не в моде. Мертвые стали обузой для государства, которое разжирело после войны. Оно сейчас – великая держава жратвы и питья. Пришла полночь, за которой обозначалась годовщина, как Ники сгорел в танке, а Эстер и Аврум пьют кофе, как в каждую полночь. И они пьют, едят и жиреют, равнодушные к мертвым, как и все члены кибуца. Кто же еще помнит Ники, если даже они его забыли? И что еще осталось от Ники, кроме цветов, расцветающих на его могиле? Хаимке расширил грудь, и тело его увеличилось, и тень от него упала на кактусы. Весь навес наполнился шумом, ночь откликнулась эхом, и лунные лучи заскользили между растениями как змеи. Крик Хаимке вынесся за окна, вознесся до неба и сотряс звезды: «Так должен же кто-то возобновить моду на мертвых Шестидневной войны!»