Адас не отводит взгляда от лошади и ее конюха, и Рами говорит:

«Хочешь прокатиться верхом?» «Не хочу».

Встала Адас, чтобы продолжить путь, но не ушла, а тоже приблизилась к лошади и тоже погладила ей живот, и они стояли с Рами друг против друга, словно готовые к бою. Рами смотрел на ее узкие бедра, и великой мечтой его было желание обнять ее и поднять на спину лошади. Сухость, которую он часто ощущал во рту, стоя рядом с Адас, еще более усилилась. Он открыл кран на лужайке, но не приложился к нему. Струя была сильной, и глаза Рами, Адас и лошади обратились к воде. Розинька шевелила сухим от жажды языком, и губы Адас открылись, как клюв голодного птенца в гнезде. Струя обрызгала каплями грязи босые ноги Рами, и Адас сказала: «Ты измазался».

Выплюнула изжеванную травинку, и не оторвала новую. Карие ее глаза метали зеленые искорки.

Помыл Рами руки и ноги, сунул голову под кран, ловя ртом струйку холодной воды. Адас положила руки на спину Розиньки и потянулась телом, чтобы взобраться ей на спину. Рами поторопился помочь ей, и в этот миг вышел Ники из своей комнаты, вынырнул Мойшеле, возникли толстые девицы, и лужайка огласилась шумом. Адас и Рами замерли, как в столбняке, губы его сжались, глаза сузились, как всегда с ним бывало в минуту сильного волнения. В тот вечер, на шумной лужайке, он с презрением смотрел на своих конкурентов, ухаживающих за Адас, с пренебрежением сильного к слабому. Он, Рами, победитель, – Адас его девушка, любовь к ней в его крови, и никто не может в этом с ним соревноваться, ни Мойшеле с пронзительно-черными своими глазами, ни Ники с тонким звенящим своим голосом, который мгновенно перекрывает все голоса и шумы, когда он говорит: «Пойдем, послушаем колокол негритянского блюза».

Адас хоть и пошла к Ники послушать патефон, но оставила Рами, уверенным в ее к нему любви. Нет необходимости в цирковой эквилибристике на спине скачущей старой лошади, и Рами отдыхал в седле, но нажал пятками в ее бока, и лошадь поняла сердцебиение всадника, ощутимое в его ногах и понесла его по раскаленным летним тропам.

Рами скакал в сторону заката. Огромное красное солнце замерло перед погружением и разбросало по небу множество оранжевых и сиреневых цветов. Катили облака, на ходу меняя формы, то усложняя их, то упрощая. Солнце посылало долгие лучи на землю, и они сплелись в толстую косу дамы, пылающей любовью к повелителю ее сердца, скачущему к ней на своей белой лошади. В ушах Рами звенел колокол негра с пластинки Ники, и звуки восходили из родника чистого света, текущего от закатного солнца. Горло Рами сжималось от счастья любви.

Чистые звуки колокола давно замолкли. Они сидели в комнате Ники, и слушали этот блюз до последнего звука, пока Ники ни объявлял, что это финал и смотрел на Адас, и Адас глядела на Рами, и говорила, что это не финал. Затем пришла война, и Ники погиб, и Хаимке в горе разбил все пластинки, и Мойшеле странствует в чужих странах, и постель Адас пуста. Рами до того расслаблен, что пугается даже звука ветра за окном. От всей молодости и всей любви осталась лишь белая Розинька, но она уже не возит навоз на кладбище, и никто не скачет на ней верхом, и она ест чужой хлеб в конюшне только потому, что Аврум не разрешает ее выгнать. Рами не может больше смотреть на тени над кроватью Адас, выходит и садится на камень у порога, влажный от росы приближающегося утра. Свежесть уходящей ночи ударяет ему лицо, ветер охлаждает, рассеивает облик Адас и успокаивает раненую ногу. Ночь тает на горизонте, заря окрашивает горы в серый цвет, и тьма в долине бледнеет.

Долина и гора полны шороха. Змей тайком ползет в травах и нашептывает старую историю о древе познания, в котором нет познания. Глаза Рами движутся по поверхности долины, как будто прыгают по острым камням. Пруды, врезанные в пейзаж долины, резервуары темной воды, обрызгивают окружающую их серую мглу. Взгляд Рами добирается до источника. Над его серым и длинным руслом склонены пальмы, которые не были выкорчеваны и проданы. Даже в эту ночь покрываются листвой обожженные ветви, возрождаясь из праха. Глаза продолжают свое движение до дум-пальмы на вершине горы. Это – вершина, древо познания, от которого слишком много вкушали и Адас и он. Даже ветер на вершине ревновал Адас, ибо тоже приникал к ее телу.

Долгая история, сжатая в дни короткой весны. Любовь, которая была ранена на великой войне. Расцветает весна после дождливой зимы – весна «Войны на истощение». На склоне горы расцвели синие левкои, красные анемоны, белые хризантемы, зеленая озимь. Босые ноги Адас оставляли следы на размягченной дождями земле, и ветер сеял семя в ямочки на ее плечах. Выросшие травы колыхались вокруг нее, и губы ее блестели между ними, влажные и алые. Ноги ее покрывались цветами и листьями, словно бы гора вязала ей венки, и цветение текло через ее тело. Так взошли они на вершину горы и лежали под дум-пальмой. Две пальмы образовали для них кров: пальма на вершине горы – дневное жилище, и пальма в долине, на берегу источника – жилище ночное. Высокие стены цветов и заросли кустов прятали их от постороннего глаза, и на горе и в долине. Не хотелось им покидать полное ароматов убежище.

Война гремела от севера до юга, и Мойшеле был на юге, а Рами и Адас – на севере. Орудия не умолкали в горах, на востоке. Они видели дуги огня, напряженно выгибающиеся в небе. Снаряды, взрывающиеся на полях кибуцев, предсказывали им их будущее. Зрачки Адас расширялись, и Рами погружался в них, как в глубокое море, у которого нет надежного берега. Они с пылом любили друг друга, как берущие аванс друг у друга за счет туманных переживаний времени после пальм и великой войны, ибо знали, что их счет в настоящем уменьшается и скоро совсем будет исчерпан. Жили жизнью богачей, будучи абсолютно нищими. Реальность проходила перед ними, как иллюзия, но они отбрасывали реальность и держались за иллюзию. Лежали под деревом, держались за руки и с острой болью чувствовали сильнейшую связь между ними. Хорошо знали, что настанет день, и они обязаны будут погасить долг, который погасить очень трудно. Мойшеле придет и потребует этот долг, Мойшеле, всегда рядом с ними, прячущийся в зарослях кустов, травах и цветах. Внезапно возникал между их телами, чтобы нанести рану их любви.

На горизонте гремели орудия иорданцев. Война там вспыхивала молниями и эхо взрывающихся снарядов сотрясало воздух. На лбу Адас появился треугольник морщин, делавший лицо ее хмурым. Сорвал Рами тонкий листок, зажал между двумя большими пальцами и свистнул. Затем срезал колос овса и, держа между пальцами, бил по нему, пока он не растерся, и верхняя его часть унеслась с ветром. И все это были игры запретной любви. Адас отломила ветку от пальмы и била ею по дереву так, что взлетали сорванные листья и падали в травы, но она продолжала бить уже совсем оголившейся веткой, пока Рами не вырвал ее у Адас. Крик птицы, порыв ветра, от которого скрипела пальма, снова приносили к ним голос Мойшеле, и они отводили глаза друг от друга и смотрели в небо. Птица распростерла крылья и безмятежно парила перед глазами Адас, но зрачки ее сжались, словно птица била по ним крыльями. Поцеловал Рами ее в глаза и спросил, почему она так печальна, и она рассказала ему о скворце, который прилетал к ее окну: зима в Иерусалиме была суровой, и маленькая птичка была сбита ветром и дождем, ударилась в стекло и погибла. Рами обнял Адас и прикрыл ей рот своим но она оттолкнула его от себя, поднялась на локти, грудь ее сжалась и словно усохла, длинная шея сократилась, и живот втянулся:

«Ты ничего не слышишь?»

«Что?»

«Что-то ползет в травах».

«Верно, змея».

«Упаси, Боже!»

«Трусиха».

«Тебе ли говорить».

«Почему бы нет?»

«Потому что ты вполз в мою жизнь, как змей-искуситель».

«Оставь эти глупости».

«Оставь меня».

Голос Адас раздался в ночи, и Рами сидит на пороге ее дома и смотрит на дум-пальму на вершине горы. Мост протянулся между этой пальмой и его комнатой в пустыне, и глаза Рами упали в море пространств и омылись волнами песка. Как он только мог подумать, что в эту ночь ему повезет, и он сумеет отключиться от длящейся до этой ночи жизни? Вот, он сидит на пороге ее пустого дома, а мысли его возвращаются назад, в военное поселение.