«Пошли!»

Мгновенно лицо ее изменяется. Теплый голос Юваля вернул ее к реальности. Она идет за ним, как и желала идти всю ночь, и лишь разные препятствия, нагроможденные на пути, лишали ее такой возможности. Она встретила влюбленного юношу зрелой женщиной. Он снял с нее печать печали, и еще удостоится этой ночи, и никакие воспоминания не будут ее мучить.

Первый шаг к нему она делает, выдвинув плечо вперед, как бы толкая саму себя, и с каждым шагом, приближающим ее к нему, ходьба ее становится более уверенной. Она выплевывает нить, и последние шаги отмечены волнением и тягой к нему. Садится рядом с ним на поскрипывающие резиновые камеры, и – трудно поверить – эта странная лодка вносит какую-то неожиданную свежесть, как ветер, пришедший с большого моря. Между раздвинутых колен Юваля светится имя Адас, начертанное на «борту» лодки. Юваль зажигает фонарик, смотрит на Адас и старается обратить ее внимание на светящиеся буквы. Но Адас не следит за движением карманного фонарика, и приготовленный им для нее сюрприз уже не согревает ее сердце. Она чувствует себя слишком взрослой, и даже старой, чтобы покачиваться с ним на этих подпрыгивающих камерах. Снова все вокруг отторгается ее сердцем. Не может она сбежать от воспоминаний. Видит Юваль, что тень печали снова опустилась ей на лицо, пальцы его постукивают по лодке, и он говорит:

«Ты не рада?»

Адас старается не показывать ему свое настроение. Она, в общем-то, удостоилась странного сюрприза, но ночь еще велика. Она обязана испытывать радость с Ювалем – что-то из его жизнерадостности перешло к ней, и она, поглаживая резину, говорит:

«Такое странное изобретение».

«И таков рассказ о ней».

«Послушаем».

«Мы же хотели рассказывать истории не тысячи одной ночи, но все же, – ночи?»

«Ничего не случится, если мы и расскажем какую-либо историю ночи». Желание, удивление и недовольство смешались на лице Юваля. Адас видит лишь это недовольство и указывает на ослепляющий ее свет. Юваль гасит фонарик. Сидят они на чуть влажной темной резине при слабом свете лампы с абажуром. Юваль кладет горячую руку на холодное плечо Адас, и она прижимается к нему. Когда они сближают лица и целуются, губы ее сжимаются, тело твердеет, и она не может расслабиться. Бессилие касается ее, душевная слабость, которая гонит всякую страсть. Юваль чувствует в руках ее сопротивляющееся тело, отодвигается к самому краю лодки, и сидит в угрюмом молчании, опустив голову в ладони. Адас прижимает шершавую ладонь к щеке. Она подавляет печаль в сердце и желает его близости, но не может изгнать мысли из головы: слишком они глубоко укоренены в ней. Юваль приближается к ней, но все же не вплотную, вновь садится, и резина неприятно скрипит под ним, раздражая Адас, и она повышает голос:

«Оставь уже эту лодку!»

«Знала бы ты, чего она мне стоила».

«Послушаем».

«Тебя это интересует?»

«Любопытство не любит секретов».

«Ну, так ты и начинай».

«О чем?»

«О том, что с тобой произошло здесь, под этим навесом».

«Это не рассказ для этой ночи».

«Любой рассказ хорош для этой ночи».

«Ну, так расскажи».

«А ты?»

«Может быть».

«Договорились».

И снова замолкли, Ночь лежит на крыше строения всей своей темной тяжестью, но за узкими окошками это прекрасная весенняя ночь. Мерцающие, подобно головешкам, светлячки рассеяны по темным машинам – мелкие искорки ржавчины то вспыхивают, то гаснут и вспыхивают вновь. Юваль говорит об этих светлячках:

«Знаешь, что это хищные жучки?»

«Не знала».

«Ночью взлетают только самцы и светятся»

«Мы что, хотели говорить об этих светлячках?»

«Что случится, если мы и поговорим о каком-нибудь ночном светлячке?»

«Но мы же хотели говорить о чем-то другом?»

«О чем другом мы хотели поговорить?»

«О твоем сюрпризе».

«А, о лодке? Все началось в нашем бункере на Суэцком канале. Самое заброшенное место на всей линии наших укреплений вдоль берега. Мы – обычный взвод. Мы не были до этого знакомы и, тем находились в непривычном для нас напряжении. Сидели, как и каждый день, на противотанковой рампе, абсолютно пустой в это время. Мы сделали над ней навес из палатки, поставили под ним соломенные кресла и сидели между песчаными холмами. Перед нами раскинулся противоположный цветущий египетский берег, где шла поливка полей, и от вида этой зелени нам страшно хотелось пить. И тут возвращается наш командир Дубик с наблюдательного пункта и кричит: «Они снова увеличивают высоту насыпи для батарей!» А мы сидим на рампе и молчим. Дубик всему придает значение, даже метрам, на которых египтяне увеличивают высоту насыпи, и он добавляет строгим голосом:

«А я говорю вам, что там что-то должно произойти».

«Ничего там не происходит. Есть соглашение о прекращении огня, и мы сидим здесь прочно и надолго».

Но Дубик еще больше хмурит лицо и говорит:

«Говорите, что хотите, но то, что происходит у них, мне не нравится».

Доктор Боб поднимает глаза от вечной своей газеты и устремляет их на командира. Доктор Боб сидит в своем постоянном кресле, и солома скрипит под его большим грузным телом. Почему вдруг охватила нас тревога? Что, египтяне строят насыпь для батареи высотой с пирамиду? Но Дубик упрямится и не оставляет нас в покое: «Может кто-нибудь из вас знает, почему забрали у нас танки?» Чего это он спрашивает об этом нас? Что, среди нас есть генерал? Он всего лишь лейтенант, а я всего лишь новоиспеченный младший лейтенант, который послан сюда с заданием, о котором лучше не стоит говорить. Нечего нам тут делать, кроме того, что сидеть на пустой рампе и смотреть на нашу сторону канала с точками укрепленных районов. На горизонте виден разрушенный город, некое подобие столицы пустыни. В нас накопилось столько нерастраченной энергии, что мы обращаем в развлечение, и шутки все, что вокруг. Даже если они стары, как и газета доктора Боба. Шмулик зажигает спичку, чтобы прикурить сигарету, и все мы не отрываясь следим, когда пламя спички погаснет. Нисим соревнуется с Шмуликом, и пускает сигаретный дом из ноздрей и ушей, но никто уже этому не удивляется. Амос начинает петь, выводя фиоритуры в горячем воздухе, и ветер с песком попадает ему в горло. Ветер усиливается, и полотнище над нашими головами громко хлопает. Из бункера выходит повар Марсель, тащит большую кастрюлю с кусками мяса и садится с нами на рампу. Мы вытаскиваем куски мяса и держим в воздухе, и вороны тут же начинают кружиться над нами и хрипло каркать. Мы бросаем им мясо и они дерутся за него, и снова каркают, вызывая резкое эхо в далях. Доктор Боб в который раз рассказывает, что в лондонском Тауэре тоже швыряют мясо воронам, а в далеком прошлом швыряли им тела пленных и преступников. Мы не верим никому, несмотря на то, что доктору Бобу верим больше, чем остальным. Каждый уже рассказывал километры басен в различных, явно не совпадающих версиях. Каждый напустил несметное число «жареных уток», от истории своей бабки до рассказов о подругах. Иногда кто-то говорит, что есть у него свежая история, но он ее, несомненно, уже рассказывал. Доктор Боб как раз не разговаривает, несмотря на то, что ему-то есть о чем рассказать, что он и доказал в тот день. Доктор Боб приехал из Лондона, чтобы сидеть с нами на танковой рампе. Иногда хочется спросить его, зачем он это сделал, но никто его не спрашивает. Лишь иногда кто-то смотрит на него и говорит, так просто, ему в лицо то, что все мы хотим сказать ему: «Сумасшествие!» Доктор Боб понимает смысл этого слова, но никогда не отвечает, до того дня, о котором я рассказываю. Доктор Боб – самый молчаливый человек в нашем бункере, да и на всем фронте вдоль канала. Но в этот день поразило нас какое-то беспокойство, хотелось какой-то новой истории, и мы впрямую спросили доктора Боба: «Почему ты приехал сюда?»

Доктор Боб оторвал глаза от газеты и устремил их на горизонт, на развалины Кантары, города привидений. Глаза наши двигались за его взглядом, и Ами, энциклопедист и эрудит, сказал: «Из Кантары древние египтяне начали свои походы в страну Ханаан». Доктор Боб продолжая смотреть на развалины, сказал: «Отец мой родился где-то в Шотландии». Мы тут же прервали его, ибо шотландцы в нашем воображении возникли в женских юбках. Кто-то цокал языком, кто-то издал тонкий писк, кто-то свистнул в два пальца. Артиллерист Морис Бутбуль начал рассказывать о красавицах города Яффо, из которого он родом. Об одной красавице с малой грудью, о другой – с большой. И, вообще, о выдающихся частях тела этих красавиц. Говорил и говорил, надоел всем, пока кто-то не прекратил это его словоизлияние, сказав: «Дай им быть красавицами, а сам заткнись». Тут же мы вспомнили доктора Боба, который уронил пару слов, явно не принадлежащих этому месту, и решили выяснить – почему. И, главное, потому что отец-шотландец доктора Боба возбудил наше воображение. Пустыня Синай тоже для нас один большой праздник воображения. Отец доктора Боба рисовался нам, как нечто огромное, толстое, в мини-юбке, который держит сигару в зубах и стакан виски в руке. Вот это батя. Мы хотели знать, чего вдруг доктор Боб подбросил нашему воображению своего отца, но он уже перестал говорить, вернулся в свое молчание и слушал рассказы Мориса Абутбуля. Тогда мы все же спросили: «Ну, и что с твоим отцом?»