«Где ты, друг наш сердечный, где ты, Соломон?»
Безмолвие двора нарушается лишь звуком металлической цепи из коровника: подняла голову корова, немного освободить шею от сжимающей ее цепи. Ветер с шорохом гуляет по комнате, лает пес. На столе все еще стоит обильная еда, приготовленная Соломоном вечером, но аппетит у Рами так и не проснулся. Катает он маслину на языке, но так и не надкусывает ее. С полки смотрит на него с портрета Амалия, хмуря лицо в черной рамке. Амалия не любила фотографироваться, и после ее смерти возникла проблема. Чтобы приготовить портрет ко дню поминовения после семи дней траура, которое обычно происходило в столовой кибуца, пришлось воспользоваться ее карточкой из удостоверения личности. Фотограф сделал все возможное, чтобы увеличить снимок, отретушировать все морщины. Амалия явно не обрадовалась бы этой ретуши. Но улыбку фотограф так и не сумел придать ее лицу, и так еще усугубило это омоложение его естественную хмурость. Из темной рамки зорко следят глаза Амалии за каждым, кто приходит в дом Соломона. На Рами она смотрит как бы поневоле, и он отвечает ей тем же взглядом, не моргая и не сдвигаясь с места, и, несмотря на то, что съел маслину, косточку не выплевывает. Сиамец впрыгивает в комнату, кружится, мяукая, вокруг кресла Соломона и Рами отводит взгляд от Амалии. Расширяет кот зрачки на Рами, как бы прося о чем-то двумя вертикальными щелочками глаз. Рами понимает, наливает молоко в блюдце, подает коту и шепчет:
«Пей, дорогой, пей. Ночь эта – еще одна долгая история для нас обоих».
Кот жадно вылизывает молоко, пуская пузыри по его поверхности, а Рами выплевывает косточку и берет другую маслину. У него своя система поедания маслин: надкусывает, съедает плод, а косточку возвращает на язык и обсасывает. Тем временем кот выпивает молоко и с шумом толкает блюдце по полу. Наливает Рами опять молоко в блюдце и снова шепчет:
«Где ты был в эту ночь? Уверен, что и ты был среди тех возбужденных котов, что рыдали в ту мою ночь с Адас. Знал бы ты, что наделал своими рыданиями? Знал бы ты пути моего бегства от любви! Даже сильнейшие зимние дожди не смыли следы моего отступления от Адас. Пей молоко, дорогой, ибо ночь возбужденных котов была вершиной того лета и его концом».
Снова лежит Рами на диване, и снова воображение уводит его по пути бегства от любви – в глубь осени.
Первый дождь обложил всю страну до самого Эйлата, но на поселение не упало ни капли. В своем заброшенном сухом уголке слушал он дождь, падающий на долину. В пылающих песках видел он дальний свой дом в зеленеющем и расцветающем пространстве. В колючих кустарниках пустыни мерещились ему белые улитки на зеленых растениях. В жаркую летнюю сушь они прятались в глубине земли, и выползали после первого дождя. Долина белела ими, ползущими по кустам, цветам, листве и траве. Но в этом сухом месте не видно ни облачка, и сияющее небо отметает любую возможность дождя. Постоянный горячий ветер формует пески. Поселение – маленький оазис, зеленеющий среди моря желтых песков. За пределом забора из колючей проволоки стада, принадлежавшие бедуинам, истребили любой клочок зелени. Только к содомским яблокам они не прикасались, и десятки тысяч эти мягких круглых плодов разбросаны были по пустыне. Кусты, дающие эти плоды, источают белую смолу, ядовитое содомское молоко. Осень пришла и в пустыню. На крыльях горячего ветра летит семя с кистями шелка. Ложная красота! Из красивых этих семян вырастают ядовитые плоды пустыни. Даже к невысокому кусту дрока, растущему у ворот поселения, цепляются эти волосатые семена. Ароматные цветы, распускающиеся на ветках дрока, опали, оголив куст. Не о таком кусте сказано – «И будем сидеть под сенью дрока». Это скорее кустик, ветки которого обломал кто-то из поселенцев, вероятно, солдат, охраняющий ворота, сделал это, изнывая от скуки. Рами дал приказ – охранять куст, и старшина Цион Хазизи, повесил на куст дрока – «Вход воспрещен!»
Стоял Рами у окна в раскаленный полдень, и на волнах пекла поднимались перед его глазами миражи прошлого. Он вспомнил прыжок с парашютом во время десантных маневров – самолет взмыл выше облаков, и огромное красное солнце восходило во всех семи небесах, а под ним было море облаков. Пенились гигантские валы, и клочья туч разлетались во все стороны. В это море он и прыгнул, изнывая от страха. Огромное солнце преследовало его. От ужаса он не открыл парашют, и нырнул в облака. Но солнце достало его и там, послав в него обжигающие лучи. Ослепляющее солнце ударяло Рами в глаза, возвращая страх мгновения между прыжком из люка и раскрытием парашюта. Он смотрит на плакаты, расклеенные по стенам. Люди и животные на фоне романтических ландшафтов, от которых щемит душу. Красное и зеленое, синее и желтое соревнуются между собой за власть в комнате – и поверх всего парит красавица, нагота которой покрыта вуалью. Эту красавицу купил для Рами Цион Хазизи в одну из своих поездок в Эйлат. Теперь она летит в сторону карты Израиля, висящей рядом с нею. Рами вглядывается в мягкие краски карты, чтобы сбежать от сияния пылающего воздуха. Поселение их на карте не отмечено. Считается военной базой, проходящей под рубрикой «Совершенно секретно». Они находятся на границе между пустыней Негев и пустыней Синай, страж у ворот Израиля сонно озирает дремлющее пространство. Поселение находится на движущихся песках, которые нельзя ничем сдержать. Служат здесь молодые поселенцы-солдаты, охотящиеся за белохвостыми лисами, батальон, заброшенный в страну шакалов, на одну из вершин перевернутого к югу треугольника, называемого Негевом, охваченного сухими дорогами, соединяющими его с Синаем. Они патрулируют по пескам между Азией и Африкой, между Средиземным и Красным морями, между Египтом, Саудовской Аравией, Иорданией и Израилем. Они – центр Ближнего Востока, пуповина мира, а, в общем-то, небольшой оазис в огромной пустыне.
Все поселение, как говорится, на плечах старшины Циона Хазизи, и командир Рами управляет базой через него. Все, что Рами ему приказывает, немедленно выполняется, и старшина прибавляет к приказам командира нечто свое. Этого высокого положения он сумел добиться благодаря педантичному исполнению приказов, и почти жертвенной верности Рами. Он готов быть любимым офицерами, и не слишком – рядовыми, и потому подходит всем. К Рами он заходит в любой удобный ему час, и никогда не получает отказа в приеме. Играют они в шеш-беш, и Цион Хазизи бросает кубик, за ним бросает Рами, поворачивает старшина голову к окну, поворачивает и Рами, наклоняет голову старшина над игральной доской, наклоняет и Рами. Оба по моде тех дней носят бороды, только у Рами она взлохмачена, потому что это Рами, но Цион Хазизи во всем подражает командиру.
Сидят они за столом, у открытого окна. Рами пьет кофе, и Хазизи пьет. Кубик катается по доске, проходят часы, опускается вечер. Двор покрывается песком, который наносит предвечерняя буря. Солдат-поселенец сидит на камне и поет печальную песню. У входа в барак другой выбивает из одеяла ритмичными ударами пыль. Третий опирается локтем о бак бензина под смоковницей и удивленно пялится на простор пустыни. Четвертый на пороге барака пытается зашнуровать ботинки, бросает это дело, снова пытается. У окна пятый ест маслины и выплевывает косточки, одну за другой, во двор. Шестой идет ленивыми шагами, несет письмо в почтовый ящик, и оно полощется в его руках, как рыба. Седьмой выходит в центр двора, смотрит на небо и глотает ветер. Все смотрят на пустыню, и взгляды теряются в пространстве. Ворон хрипло каркает, сидя на ветке пальмы, курица бегает по двору, за ней гонится пес. Овца крутится в столовой, блея на пустыню, тоскуя по дальним стадам, пасущимся в долинах. Осел, привязанный к забору, замечтался в предвечерних сумерках, и не издает ни звука. Песня доносится из барака, хохот вырывается из окна и кашель сидящего рядом Циона Хазизи, лишь Рами молчит. Все звуки и голоса летят в пространство пустыни, но там расходятся по песчаным тропам, и каждый несется своим путем за горизонт. Уходит тоска по оседлой жизни в городках и поселках, отмеченных на карте, по обществу умытых, причесанных и аккуратно одетых людей. Здесь они вместе, наедине с тоской и скукой, в этот печальный час между днем и ночью, и все вместе едят песок из одной тарелки, но каждый своей ложкой.
