Он вырвался через колючие кусты тёрна и репейников, доходящих по высоте до его лица. Он сбивал их, подсекал их, и большой букет из этих колючих растений уже был набран им, и все ему было мало. Собирательницей колючек была Адас, связывала цветными лентами букеты из них, вешала на стены и вставляла в банки. Это ее сумасшествие с терном и репейниками началось у нее в жаркие летние дни при первом появлении ее в кибуце. Жаркий месяц Ав покрыл гору колючими кустами, которые распространились и в долину. И Адас была, «принцессой между шипами», и это было, как парафраз первой строки каббалистической книги «Зоар» – «как роза между шипами». Она серебрилась, как листва оливкового дерева в сиянии солнца. И черные ее волосы, сплавленные с золотом и серебром лета, искрились ореолом вокруг нее. Рами сидел тогда на одном из выступов горы, и Адас попалась ему на глаза. Малышка пронеслась верхом на чудной лошадке, скользя между золотистыми шлейфами света, и так, верхом, вошла в жизнь Рами. Она уже принадлежала Мойшеле, и Рами с Мойшеле дали обет, что никакая женщина не разобьет их дружбу. Но Рами нарушил обет, влюбился в Адас, и стал помогать ей в собирании колючих растений. Он вел за ней слежку по сухим полям, ноги его были исцарапаны шипами, но не достиг ее. Быстрая в движении, она убегала от него. И Рами продолжал следит за ней издалека до того летнего вечера, когда они встретились во дворе кибуца лицом к лицу, и уже нельзя было сбежать. Пришел месяц Элул. Адас вернулась в школу, Мойшеле и Рами должны были идти в армию. Малышка уже испортила им всю дружбу. Смотрела Адас на Рами, и на лице ее свежая пунцовая царапина. Он спросил:

«Мойшеле?»

«Ты что, сошел с ума?»

«Кто же?»

«Колючки».

Пробился Рами сквозь колючие заросли, закрывавшие вход в пещеру, и букет уже отяжелел и колол его, но он продолжал собирать колючку к колючке – для Адас. И пустыня отступала перед малышкой, и снова тёрн, репейники и чертополох покрывали гору, и весна расцветила склоны. Рами и Адас – под дум-пальмой, и любовь их расцветает в чертополохе. Сумасшедшая тяга Адас к колючкам продолжается. Овцы набросились на зерновые, Адас – на зеленый тёрн, выпустивший синие цветы. Адас – самая красивая и сияющая, с букетом колючего тёрна. Овца принесла потомство в травах, облизывает новорожденного, еще всего в крови и околоплодных водах, но он уже хочет встать на ножки. Глаза Рами перебегают от овцы к ягненку, и от него – к лицу Адас, скрытому за букетом цветущего тёрна, и волосы ее, блестящие и дикие, скользят и проливаются между зелеными веточками и синими цветами. Рами указывает глазами на овцу и ягненка, и говорит: «Бери пример».

«Когда-то я хотела иметь двенадцать детей».

«Когда?»

«До тебя».

«Тогда – за мной».

Он потянул ее в травы, и они поскользнулись, и упали, и любили друг друга под первое блеяние новорожденного ягненка. Букет тёрна рассыпался вокруг них и был раздавлен копытами овец. И тогда познал Рами истиннуюАдас, такую, какой никто ее не видел, только он – дикую, счастливую, истерзанную и любящую.

Весна синего тёрна тоже прошла. Война закончилась, но Рами остался в пустыне с колючками. Поднял Рами глаза поверх букета, чтобы определить время по солнцу. Сухое русло открыло его взгляду живого верблюда, жующего свежие травы. Месяц Элул подарил камням пустыни немного зеленых трав. Верблюд их сжевал до последнего ростка, и, таким образом, поглотил всю осень в пустыне. Верблюд не к добру, приносит худое, внушает раздражающее желание очистить землю от его присутствия. Что ж, мертвый верблюд лучше живого, но автомат не взведен. Что мешает ему убить жующего верблюда? Капитан Рами больше не убивает. Война закончилась, и Рами несет в мир букет сухих колючек. Рами не согнал верблюда с зеленых трав, а сильнее сжал букет – чудесный букет для Адас.

Вернулся на базу в полуобморочном состоянии, еле держась на ногах, страдая от жажды и полного упадка сил. Но колючки не бросил. На грани потери сознания он все же дотянул до машины, и положил букет в багажник.

Руки его, в синяках и царапинах, висели беспомощно, как плети, вдоль тела. Голова отяжелела, и лишь последним усилием он держал прямой шею. Кровь била в виски и дыхание было коротким. И ко всему этому – старшина! Он всегда следил за командиром, и вид последнего удивил его. Старшина не юноша, а дед своих внуков, и над его загорелым лицом сереет копна волос, и весь этот свинцовый цвет он опрокинул сейчас на Рами:

«Командир, что-то случилось?»

«Ничего», – резко оборвал его Рами. Тупица тот, кто обращается к нему со словом «командир», когда он вообще не походит на человека. Весь исцарапан, без сил и полон песка. Такого командира еще не видели старшинские глаза Циона Хазизи, командира, которому колючки изорвали форму и гимнастерка распорота по швам, командира, к кому прилипла пустыня – к волосам, лицу, глазам, бороде, сандалиям, которые, вероятно, порвались от песка и потерялись. Босой и несчастный, он спросил слабым голосом:

«Майор уехал?»

«Несколько часов назад, командир».

Несколько часов провел в пустыне? По часам старшины сейчас пять. Солнце начинает уводить день, принося первые вечерние тени. Мойшеле убрался, и Рами разочарован до глубины души, явно впавшей в депрессию. На пути по раскаленному песку он подготовился к беседе с Мойшеле, но не тешил себя надеждой, что тот его ожидает, чтобы поговорить открыто. Закончилась война и, в том числе, война между ними. Даже если у них были столкновения в последний год, даже если Синай и Негев полны Адас, и прошлое, настоящее и будущее сплошь воспоминания, даже тогда нечего делать и следует снять палец с курка. Ведь не родились же мы для ревности, и войну не совершают, чтобы культивировать зло. Следует стереть все, что они сделали друг другу, и тем завершить этот дело. Мы закончили войну между нами, Мойшеле, малышка – твоя!

Рами завершил про себя речь к Мойшеле фразой: «Капитан Рами возвращается домой!» Сказал, словно не сказал, и печаль печатью легла ему на душу. Рами упустил возможность открыто поговорить с Мойшеле, и теперь у него не осталось никого, кроме старшины. В эти часы на территории поселения было всего несколько солдат, стоящих в карауле. Все уехали на маневры, и Рами хотелось поскорее добраться до своего угла, но стоял у машины, прижавшись к ней спиной, и не двигался с места. Как он скроется с глаз старшины таким образом, чтобы тот не видел сзади разорванные штаны? Наконец, Рами набрал до отказа воздух в легкие и выдохнул распоряжение сухим горлом:

«Ты свободен!»

С уходом старшины оживились ноги Рами. Восемь стаканов холодной воды привели его немного в себя. Холодильник в помещении штаба был опустошен, и Рами подошел к крану, чтобы помыть лицо. Взглянул в зеркало и испугался. Ну и вид, прости, Господи! На лбу сидел клещ и сосал его кровь. Цион Хазизи не сказал ему об этом ни слова? Еще бы, отдаст старшина честь командиру да еще сообщит ему о клеще, присосавшемся к его лбу? Лучше, чтобы клещ заразил командира пещерной лихорадкой. Может, яд уже вошел ему в кровь? Сорвал клеща со лба, раздавил в умывальнике, смыл водой. От страха заразиться задрожали колени. Он и так не очень твердо стоял на ногах, но сейчас просто рухнул в кресло. Успокоился, ощущая удобство. На коричневом конверте, напоминающем бумажный мешок из продуктовой лавки, было выведено его имя, и две жирные линии подчеркивали слово – «Лично». Он разорвал конверт и извлек из него письмо, аккуратно сложенное пальцами майора Мойшеле:

«Рами, нам есть о чем поговорить, но ты предпочел уйти. Поэтому я все излагаю на бумаге. Прикусить язык и ничего не говорить невозможно. Закончили войну, и во многом следует разобраться. Я приехал, чтобы расстаться с тобой. Я оставляю армию и страну на некоторое время. Тысяча дней боев в Синае основательно меняют человека. Смотришь на вещи, которые не могут быть выражены речью, но взгляд углубляется. Роешься в собственной душе, извлекаешь оттуда свою жизнь, как извлекают мертвых из ямы. Дело с мертвыми и ямой для меня вовсе не явление от Бога и библейского конца времен. Я ведь сам лежал в яме и удостоился воскрешения из мертвых. Говорю тебе, Рами, после войны, много мыслей накапливается в сердце человека. На войне гибнут не только люди, гибнет вера. После войны как будто и не было ни героев, и ни чудес. Все это ничто в твоих глазах, все мировоззрения и мнения невежественны и глупы. Все, что я делал до войны, видится мне сейчас, как суета сует. Говорю тебе, Рами, война не сулит удачи и не совершается во спасение. И все же испытываешь обновление каждый день, каждое утро, когда обнаруживаешь себя живым. Это воспринимается тобой, как сотворение мира, и ты готов создавать новый мир, но орудия и снаряды разрушают все эти благие намерения. Любой товарищ по бою, любишь ты его или не любишь, близок твоему сердцу. Погибло у меня много товарищей и с ними ушло много вер. Теперь я выбираю для себя свободу – чувствовать, осязать и знать. Я уезжаю из страны, чтобы познать самого себя. В конце концов, человек сотворен в единственном роде, и его право верить, что мир создан лишь для него. Я прожил и прочувствовал последнюю войну от первого до последнего ее дня. Она завершилась, и с ней для меня кончились все войны. Я прошел две войны, с меня хватит. Теперь пусть воюют более молодые. Смешно говорить о молодых, ведь мы не так стары. И все же мы забежали далеко в наши двадцать лет, и недалека грань, к которой мы приближаемся – тридцать. Но не во всем виноваты войны, Рами, консервы, вынутые из банки, уже невозможно вложить обратно и закрыть крышку. Все остается открытым. Это причина того, что я не пришел к Соломону, чтобы прочитать письма, которые мы писали друг другу. Между мной и письмами стеной стоит война. Сейчас я ухожу своим путем, оставляю страну и не знаю, когда вернусь. Распрощался я с Адас и Соломоном. Приехал, чтобы распрощаться с тобой. Я не возвращаюсь домой! В прошлом давали мы многие обеты. По какому только поводу мы не клялись. Теперь я отказался от всех обетов, кроме одного. В прошлом я думал, что любовь это синоним счастья, но сейчас я в это не верю. Прошел я испытание любовью и понял, что чем больше любишь, тем больше теряешь. Поклялся я себе больше ничего не терять. Прошел я две войны, был записан в книгу жизни, и решил не уничтожать себя во имя несчастной любви. Я уезжаю из страны в полном согласии с собой, но не с большой радостью. Я уезжаю отсюда немного раздраженным и достаточно разочарованным, но главное не отбрасываю. Я все еще верю, но не слепо, всему, даже кибуцу. На этом я прощаюсь с тобой, Рами. Постарались мы потерять, и я, и ты, нашу дружбу. Но я чувствую сейчас, уезжая из страны, точно то же, что чувствовал к тебе всегда. Реши то, что решишь, но сделай это окончательно. И я приму твое решение, и останусь твоим другом, даже если Адас будет твоей. Много здоровья и, может быть, до свидания…»