Тропа, ведущая нас на холм, петляла, как все степные тропы. Тамариски на берегу болота прорезали зеленой полосой туманящиеся небеса. Болото, которое кипело днем, выбрасывало сейчас белые пары, которые неслись к холму, и ветер лепил из них облики привидений. Кусты конопли потемнели, и белый туман охватывал их со всех сторон. Оттенки вечера менялись каждый миг, и с неба падали осколки света, не в силах осветить землю. Дорога на холм была до мелочи знакома Элимелеху, и он своим посохом сбивал верхушки кустов конопли, и сандалиями разбрасывал в стороны камни. Внезапно мы замерли над крутым склоном, как над темной бездной. Я осторожно коснулся руки Элимелеха, но он оттолкнул меня нервным движением локтя.

Молчание между нами углубилось и не давало покоя обоим. Степь издавала свои звуки, и тьма обостряла их. Внезапно среди стрекотания цикад издала звуки тыква Отмана. И эти смутно ударяющие в уши звуки сдвинули Элимелеха с места. Он побежал по склону, и камни катились из-под его ног, и я старался не отстать от него, но достиг его лишь на берегу источника. Там Элимелех прислонился к стволу сожженной пальмы.

В ту далекую осень ветер раздувал воды источника. Гора дрожала в порывах ветра, и пыль покрывала чистые воды источника. Рука Несифы просеивала воды сквозь пальцы, и волны закручивались между ее тонкими пальцами и текли чистыми в ее кувшин. Глаза Элимелеха не отрывались от маленькой бедуинки, склоненной над водами. Руки его тянулись вперед, к источнику, но так и оставались в воздухе, как две темные птицы, кружащиеся над их гнездом, над головкой Несифы. Подняла она взгляд на Элимелеха, и глаза ее были, как две сверкающие жемчужины. Тотчас же опустились руки Элимелеха вдоль его тела, и он стоял перед Несифой, окаменев. Горячий ветер, раздувающий шаль Несифы, прошел по телу Элимелеха. На берегу источника сидел Отман, раскачивал тыкву, сбивая в ней мед, и считал капли, падающие в кувшин Несифы, в ритме раскачивания тыквы. Несифа встала, закутала себя черным платком, держа его крепкими белыми своими зубами, чтобы завязать узел. Вся закутанная в черное, Несифа поднимается по тропе, в стойбище. Несет кувшин со сладкой водой мужу своему, лежащему в лихорадке, руки на бедрах, и виден увеличившийся живот. Глаза Элимелеха и Отмана не отрываются от нее. Отман перестает качать тыкву и говорит Элимелеху:

«Алхамдалла доволен».

Элимелех молчит. Лицо его хмуро. Что случилось с Элимелехом в эту жаркую ночь? Почему Отман перестал стучать по тыкве? Из источника усиленно черпают воду, но Отман не следит за этим. Глаза его тянутся за Несифой, точно так же, как и глаза Элимелеха, и он все повторяет:

«Алхамдалла. С помощью Аллаха… Живот между ее зубами…»

Бросает Отман исподтишка странный взгляд на Элимелеха. Восходит месяц, и шакал, который испытывает страх перед луной, начинает свое рыдание и вой, наводящие ужас на всю степь. Ветер несет этот вой по долине, и все живое, малое и слабое, ищет себе укрытие от этих хищных рыданий. С наливающимся все более светом месяцем усилились рыдания шакала, и сыны степей затьснули уши, только Элимелех этого не сделал, а стоял недвижно, и глаза его провожали поднимающуюся по тропе между сожженными пальмами Несифу, маленькую женщину, несущую сладкую воду больному мужу. Вышла Несифа из пальмовой рощи, и остановилась на повороте тропы. Тень отразилась от ее фигурки и оттопыренного живота. Она продолжала свой путь в ярких лучах месяца, и глаза Элимелеха двигались за ней. Желваки обозначились на его лице, и Отман переводил взгляд с Несифы на Элимелеха, держа руку на груди и бормоча заклинание:

«Отдали нас от злого ветра, охрани нас от проклятого Сатаны. Инс и джине, инс и джине, инс…»

Извлек из рубашки амулет, и начал что-то над ним шептать. Но Элимелех не обращал на Отмана никакого внимания. Тропа, пересекающая конопляное поле, привела Несифу к стойбищу. Вот, она проскользнула тенью, исчезла с поля зрения. Элимелех в замешательстве смотрел в опустевшее пространство. Откуда такое замешательство? От стенаний шакала на горе или Отмана, колдующего над камеей?

«Йа, хаваджа, Элимелех, инс и джине, у каждого человек свой бес, и у каждого мужчины своя Афарит».

Уставился Элимелех в Отмана, так, что бедуин испугался и перестал шептать. Губы его сжались до того, что почти исчез рот. Я чувствовал напряжение между Элимелехом и Отманом, и тоже испугался. Ведь Отман – брат Исмета, больного мужа Несифы. Отман знает что-то, чего не знаю я.

Элимелех опять посмотрел на конопляный холм. В небе наплывали облака, закрывая звезды и месяц. Шакал замолк, и свет исчез, но страх от завываний шакала не исчезал в эту ночь хамсина. Облака накапливались над вершиной холма, и небесный ландшафт изменился, заполняясь множеством форм и оттенков. Облака касались земли, словно бы вырастали из нее, и ветер шумел в темных пространствах, городил город с бесконечным числом странных очертаний домов, плодородная облачная земля расцветала мерцающими цветами. Луна и звезды сквозь облака цедили капли света, словно капли живой воды. И мир весь выглядел, как в часы Сотворения. Лицо Элимелеха было белым, как мел, он глядел на небо и бормотал: «Господи, Владыка мира!»

Конопляный холм плыл в туманах, и казалось, что город, скрытый в холме, вознесся на седьмое небо и открылся взгляду. Душе царя-грешника, перекатывающейся в преисподней, туман дал отпущение, и этот злодей удостоился воскрешения из мертвых в расцветающей облачной империи. Иногда издали раздавалось ржание и цокот подков. Кто это выехал из городских ворот и скачет по облачным тропам? Кто поднимает пыль в сердце небес? К источнику приближается, выросшее из земли облако, и из него возникает Халед. Великий шейх облачен в белый платок, светящийся в черноте ночи. Ведет черного своего коня и белую лошадку. Привязал коней к пальмам и направился к другу своему Элимелеху:

«Мархаба, привет тебе, брат мой».

Поклонились друг другу, обнялись, благословили друг друга всеми принятыми благословениями. Отман снова стал сбивать мед в тыкве и строже поглядывать на женщин, черпающих воду из источника. Великий шейх, властитель степи, подошел к источнику, и все женщины, наполняющие кувшины водой, проходили мимо него, склонив головы почти до колен, их серые и молчаливые тени ложились на шейха и Элимелеха. Обратил шейх свой взгляд на облачный город и сказал:

«Это – царство шакала-отшельника, ибо еще не возопили небеса от его рыданий».

Элимелех молчал, и шейх поведал одну из его историй. Элимелех напрягся. На него легенды шейха действуют, как наркотик. К ним он присоединяет свои истории. И это сплетение объединяет их обоих. Элимелех весь обращен в слух, но лицо его печально, хотя печаль эта говорит, что Элимелех счастлив, ибо это печаль воспоминаний, печаль старой мелодии, которую он обычно напевает себе под нос, когда душа его взволнована. Но в ту ночь печаль его была иной, ни счастливой, ни несчастной, а хмурой и напряженной, и он спросил друга своего Халеда: «Шакал-отшельник?»

«Шакал-отшельник, друг мой, хаваджа Элимелех, аскет и праведник. Жил он в пещере на этой горе, общался с лисицами, волками и братьями своими, обычными шакалами, йа, хаваджа Элимелех. Это был шакал, не похожий на остальных шакалов. Не участвовал в их делах и войнах, и не брал доли от их трофеев. Не проливал крови, не загрызал жертв и вообще не грешил, брат мой, Элимелех. Однажды пришли к нему все хищные звери и сказали: разве жизнь твоя это жизнь? Что за вкус у жизни без кровопролития? Что за вкус у жизни без грехов? Ведь нам, хищникам, заповедали совершать грехи. Идем с нами, шакал-отшельник, совершай то же, что и мы, будь одним из нас».

«И он пошел с ними, нарушив свои заповеди?»

«Что ты сказал, брат мой, Элимелех?»

«Что шакал-отшельник сдался грехам и пошел с хищниками».

«Нет, йа, хаваджа Элимелех, он не пошел с ними. Шакал-отшельник сказал хищникам: у кого в сердце нет веры в Аллаха, становится увечным и омерзительным, и ничего доброго не делает. Ну, хищники и ответили ему по-своему: разорвали его на куски. И с тех пор нет больше праведников в мире Аллаха».