Но странно, что все это меня не привлекало. Мне хотелось заполнить пустое пространство настоящими красками, способными запечатлеть мгновенное настроение. Я словно оплакивал все, что мною не сделано в моей маленькой студии… В ней не осталось ни пастелей, ни законченных рисунков углем, ничего, кроме разбитых воспоминаний… Мне казалось, что с тех пор, как я покинул ее, прошла вечность…

Этот пустой щит внушал страх. Мне было противно думать о том, что появится на нем в ближайшее время. Душа требовала иного — настоящего искусства, возможности рисовать, заниматься живописью, запечатлевать красоту такой, какой ее воспринимали мои глаза и мое сердце… Что-то сломалось у меня внутри, словно фэшн-бизнес проехался тяжелым катком по хрупкому стеклянному лесу моего воображения. И не осталось ничего, кроме осколков.

Моя студия находилась по соседству с Думбо, что чуть ниже Манхэттен-бридж. Я делил студию с моим старым приятелем Стивеном. Стивен это место называл «Тролль-холл», поскольку оно находилось под аркой моста и напоминало горную пещеру. Мы арендовали помещение, чтобы полностью посвятить себя живописи. Стивен тоже художник, и в нашем классе его больше всего ценили за умение организовать театр одного актера. Я же обычно заслуживал похвалы за наблюдательность. Я смог усилить эту способность к тому времени, когда вернулся в свою студию спустя несколько месяцев, проведенных среди моделей и дизайнеров, в суматохе показов и фотосессий.

Железная дорога тянулась под мостом по направлению к Манхэттену. Мне вспомнились поезда, что я видел еще ребенком, с вагонами, расписанными яркими граффити и именами типа Блэйд и Крэш. Эти рисунки на стенах и заборах — самая ранняя проявляющаяся потребность человека в живописи. Именно они, а не Пикассо, и не Поллок, и не Уорхол.

Где-то в темной глубине по рельсам сквозь тоннель души каждого художника мчится такой разрисованный поезд. Он не вписывается ни в одну историю искусств, его игнорируют элитные салоны и суровые критики, но он никуда не исчезает, вечно остается перед глазами… потому что индивидуальные имена на нем становятся частью ландшафта, а в нашу эпоху это недопустимо — ландшафт предназначен только для корпоративной рекламы, узурпировавшей право на самовыражение.

Теперь поезда тоже стали частью рекламного пространства, но цвета были слишком банальны и скучны. И это узаконенное граффити выглядело как подлинный вандализм, еще одна дополнительная веха в создании усредненного и бессмысленного вида эстетики потребления. С тех пор как это случилось, имена художников перестали быть частью окружающего мира, они превратились в коллективные логотипы.

Я попытался найти ключ от двери моей студии, но она оказалась незапертой. Я толкнул ее и вошел внутрь, окликнув Стивена. Никто не ответил. Я прошел по темному помещению. Незаконченные полотна стояли вдоль стены, некоторые были закреплены на мольбертах, какие-то поставлены на пол. Я рассматривал их, пытаясь найти отклик в моем сердце. Но ничего не происходило, они были так же пусты, как незанятые рекламные щиты на улицах. Я не способен воскресить в памяти ни идеи, ни чувства, некогда подвигнувшие меня начать эти работы… Слишком многое изменилось с тех пор.

Студия была погружена во мрак. Стивен всегда пытался изобрести освещение как можно менее естественное. Он любил, чтобы помещение было освещено рекламными огнями и электрическим огнем небоскребов, проникающими сквозь окна, я же предпочитал свежий и легкий свет утренних и закатных солнечных лучей. Я рассчитывал увидеть Стивена в одном из углов студии, озаренном вспышкой прожектора или яркой лампы, но его не было. Куда бы я ни обратил взгляд, всюду мне виделась только пустота.

Тот, кого я принял за Стивена, оказался мною, точнее, моим отражением в большом зеркале. А его автопортреты стояли вокруг, незаконченные и забытые, как мои картины. Это было необычное мистическое ощущение, словно я столкнулся со своим «я» из прошлого, с кем- то, вышедшим в темноте из зазеркалья.

В следующей комнате находилась спальня Стивена и моя тоже. Две абсолютно одинаковые кровати стояли по обе стены — справа и слева. Я проспал на своей целый год, периодически не желая подниматься по утрам из-за остывавшего за ночь помещения или из-за тоскливого шума дождя за окном. Теперь матрасы валялись на полу, и сверху на них было навалено постельное белье — Стивен не особенно стремился поддерживать порядок. Посреди комнаты стояли холодильник, микроволновка, обогреватель и музыкальный центр. По телевизору показывали какой-то сериал, но звук был выключен. На столе красовалась пустая бутылка из-под пива и пепельница, доверху набитая окурками. Но где же хозяин?

— Стив! — крикнул я еще раз.

Повернувшись, посмотрел на большое круглое окно, у которого он любил сидеть в хорошую погоду и смотреть вниз на шумный город. Все было мертво и безмолвно.

Я зашел в ванную, и там обнаружил нарисованный красками на стене и пеной для бритья на зеркале автопортрет Стивена. Я рассмеялся, и стены студии отозвались в ответ громким эхом.

Странно признаваться, но я чувствовал себя хорошо в своих потертых джинсах и старой футболке. В то время я просто работал в свое удовольствие, и если мне нравилась картина, вешал ее на стену, а если нет — выбрасывал.

Рисуя снова и снова какой-нибудь букет цветов на столе, я получал истинное наслаждение, ведь каждый раз грани живописи открывались мне по-новому. Цвета были то нежными и блеклыми, то яркими и насыщенными, колорит тоже менялся в зависимости от настроения и восприятия, и все это действительно схватывало и запечатлевало некий поток жизни, отличный от застывших выхолощенных и мертвых изображений на рекламных щитах.

Мне опять вспомнился слоган «Живи с удовольствием», такой простой и в то же время недосягаемый принцип. Я сел в кресло и, запрокинув голову, закрыл глаза, представляя яркие цветные пятна и улицу за окном и думая, как бы я перенес все это на холст. Видимо, я заснул, потому меня разбудил стук двери.

Но Стивен так и не появился. Дверь стукнула из- за сквозняка. Ветер ворвался в окно и перевернул лист бумаги, лежащий на столе, — я не заметил его, когда вошел в комнату.

«Чарли, позвони мне перед тем, как соберешься в гости. Я с удовольствием дождусь тебя. Но поскольку я работаю, лучше договориться на то время, когда я смогу вернуться».

Оказывается, Стивен должен был идти в тот день на работу и оставил открытой студию, полную холстов, зная, что я могу нагрянуть. Я вздохнул и понял, что пора возвращаться. Приехало такси, и я попросил отвезти меня в офис на Манхэттен. Там я переоделся в более подходящий дорогой костюм, но ощущение, что моя карьера художника окончена, еще долго не покидало меня.

Я хотел поговорить с врагом. Я никогда прежде не имел врагов и, заполучив теперь первого и единственного врага в своей жизни, относился к нему с искренним любопытством. На самом деле любопытно то, что связывало его с Роттвейлер. Они были противниками много лет — своего рода игра в шахматы, где два партнера нуждаются друг в друге. Если Роттвейлер не получала известий о том, что происходило с Казановой, она начинала нервничать и настроение у нее заметно портилось.

Как ни удивительно, но больше у них подобных отношений не было ни с кем. Я знаю, поскольку наблюдал за ними очень внимательно. Раньше смотрел на поведение Данте сквозь пальцы, но с некоторых пор мне пришлось изменить свою позицию, потому что я был вынужден заботиться о тех, кого он пытался использовать. Я столкнулся с тем, как Данте Казанова угрожал испортить карьеру и будущее Боба. Я еще мог наплевать на то, что он переманил Зули, но его влияние на Сьюзан и стремление заполучить ее снова меня всерьез беспокоили. Он поощрял пристрастие Киттен к порошку, даже умудрился окрутить Кару! И каким бы безобидным Казанова ни прикидывался, я видел, что он настоящий волк в овечьей шкуре. С тех пор как начал присматриваться к нему, я стал воспринимать его как врага.