— Где тебя черти носили? — спросил я. — Мы которую неделю тебя ищем.

— Неделю? — Лео опустился на кухонный стул, не раздеваясь.

Мне захотелось, чтобы он, по крайней мере, снял ботинки, с которых на наш вычищенный пол сыпались песок и соль, но я решил не пенять ему, чтобы не выглядеть педантом вроде Генри.

— Я был у приятелей, — сказал Лео.

— Вид у тебя усталый.

Лео не ответил. Он лишь смотрел, как я стою у плиты, жарю свинину и варю бобы.

— Голодный?

— А что, есть еда?

— Ну конечно, есть.

Генри задерживался, и мы решили не дожидаться его к ужину. К свинине мы достали бутылку водки и несколько бутылок рождественского пива. Лео опрокинул две рюмки на голодный желудок и в абсолютном молчании. Мне не хотелось устраивать допрос, так что я тоже молчал.

—  Как ты,скажи честно? — спросил он наконец назойливым, занудным тоном, которым говорят очень пьяные люди.

— Что ты имеешь в виду?

—  Как выздесь, ты и Генри? Как ты его терпишь?

— Прекрасно терплю. А что?

Лео медленно жевал, фыркая и качая головой, как будто речь шла о чем-то фундаментальном, чего я не понимал.

— Что ты хочешь сказать?

— Я тебя не знаю, — сказал Лео. — Не знаю, как ты устроен. Мы же с тобой ни разу не говорили.

— Тебя дома никогда нет. Так что неудивительно…

— Ты меня боишься, потому что я был в психушке…

— Не боюсь я тебя, я всегда это говорил.

Лео что-то пробормотал, глядя в тарелку, и налил еще пару рюмок.

— Что-то у вас здесь не так, не замечаешь? — сказал Лео. — Ты только и делаешь, что оправдываешься, так?

— С чего бы я вдруг стал оправдываться?

— Откуда мне знать — оправдываешься, и все.

— Ну и что, разве я виноват?! — воскликнул я. — Ты приходишь, поднимаешь шум — шуми на здоровье, но сам-то хоть что-нибудь делай! Мы несколько дней занимались уборкой, чтобы здесь хоть как-то можно было жить. И нам нужна была твоя помощь.

— Тогда выпьем, — преувеличенно любезно произнес Лео.

Мы опрокинули по стопке, я запил пивом. Лео же смаковал вкус водки.

— Ты не думай, что я нарочно все порчу, — просто мне этот ваш порядок поперек горла, понимаешь, — сказал он. — Генри вечно старается быть порядочным, хорошим, и ты стараешься. Мне это не нравится.

— Что значит — порядочным?

— Ты тут сидишь на жопе, как бройлер, и строчишь. Выйди на улицу! Иди, оглядись по сторонам. Посмотри на людей в городе, посмотри на их лица — увидишь, что скоро произойдет!

Лео закурил, уронил спичку в масло, достал и подчистил сажу ножом. Я не нашел ответа.

— Неужели вы не видите,что происходит? — повторил он. — Что они творят? В газетах пишут об эвтаназии: состарился — прощайся с жизнью, только бумажку подпиши. Что этотакое, а?

— Успокойся, Лео. Не надо кричать.

— А я спокоен. Это ты меня боишься, потому что я был в психушке.

— Да не боюсь я тебя!

— Ладно, прости. Я не хотел портить тебе настроение.

— Ты и не испортил, — отозвался я. — Главное, не будь таким агрессивным. Как будто тебя в чем-то обвиняют.

Лео снова фыркнул, вероятно, изображая высокомерие.

— Пойду, — сказал он. — Я вам только мешаю.

— Вовсе не мешаешь. Приляг лучше и поспи.

Лео то ли фыркнул, то ли хмыкнул, то ли просто издал какой-то звук, встал из-за стола и вышел. Я окликнул его, но он не отозвался. Его презрение сильно задело меня.

После ужина и ссоры с Лео я отправился в библиотеку, чтобы поработать пару часов, пока не настала пора смотреть рождественские передачи. Довольно долго мое внимание было сосредоточено на том, как Калле Монтанус, деревенский отпрыск Улле, лежал на диване в кухне дома, подлежащего сносу, в квартале Йернет, у Эрстагатан. Калле участвовал в оккупации квартала Мульваден, оставаясь там до последнего. На дворе был холодный декабрь, и я перечитал сцену Стриндберга, в которой Монтанус-старший мерз в ателье Селена, где половицами топили печь, и читал о еде, о майонезе, пытался уснуть, но не мог, и размышлял о самоубийстве на почве холода. Я попытался представить себе, как в наши дни мог бы выглядеть его сын, и стал делать наброски его лица, осанки и всего внешнего вида: мне уже показалось, что характер схвачен точно, и вдруг я, к огромному своему разочарованию, обнаружил, что на самом деле пишу о Лео. Снова разозлившись, я скомкал лист с никчемной характеристикой и бросил в корзину для бумаг. В ту же минуту хлопнула входная дверь, и я вышел в прихожую посмотреть, что происходит.

Генри лежал посреди прихожей, погребенный под пакетами, коробками и прочими упаковками, а сверху красовалась огромная рождественская елка. Из-под елки раздавалось тяжкое сопение, и, откопав друга, я обнаружил его в стельку пьяным. По итогам многочисленных извинений и объяснений выяснилось, что Генри был другом и братом, по меньшей мере, дюжины продавцов рождественских елок, каждый из которых держал наготове термос с глинтвейном по традиции, Генри обходил всех братьев, чтобы найти красивейшее хвойное дерево, достойное именоваться рождественской елью. Подобная разборчивость, разумеется, требовала жертв.

Утро сияло, как и полагается сиять рождественскому утру. Когда я проснулся, Генри уже успел зажечь свечи на елке, которую мы, ожесточенно споря, умудрились украсить ночью. Приятно пахло смолой из леса — и кофе из кухни. Генри приготовил завтрак, зажег все свечи в подсвечнике и в одиночестве наслаждался на кухне, открыв все окошки в рождественском календаре.

— С Рождеством, молодой человек, — сказал он.

— С Рождеством. — И мы пожали друг другу руки.

Огонь в кухонной плите потрескивал и искрился, и было довольно тепло, хотя морозные узоры на окнах не спешили таять.

— Видел елку? — поинтересовался Генри, когда я налил себе кофе и уселся за стол с утренней газетой.

— Конечно, очень красиво.

Генри откашлялся с унылым видом.

— Думаю, тебе стоит взглянуть еще раз, — сказал он.

Я почуял подвох и, чтобы не расстраивать нашего рождественского гнома, вернулся в гостиную, дабы вновь полюбоваться елкой. Под ней стоял соломенный козел, а по обе стороны от козла лежали подарки. Я польщенно вздохнул, мысленно укоряя себя за то, что не купил подарка для Генри. Мы заключили джентльменское соглашение, но мне следовало догадаться, что он его нарушит.

Один подарок предназначался Лео, второй — мне. На обоих было по этикетке с рифмованным посланием и подписью «Рифмовальная служба Биргера»: рифмоплет из «Мёбельман» открыл мастерскую по производству стихотворных поздравлений с круглосуточным рождественским режимом работы. Дела шли на ура. Народ валил к Биргеру с упакованными подарками, а он рифмовал за десять крон. Бешеные деньги — и без налогов. Генри, наверное, заплатил со скидкой, ибо стишок на подарке для меня был не особо высокого класса. «Когда рука поэта мерзнет в стужу, / То кто-то для согрева нужен. / И если нет любимой рядом, / То вязаная кофта — то, что надо! Рифмовальная служба Биргера, ’78».

Тем не менее, глубоко тронутый, я вернулся на кухню вместе с подарком, пожал руку Генри, сидевшему там с выпученными глазами, и вскрыл упаковку. Это была темно-коричневая кофта «Хиггинс» из качественного кашемира.

— Если не подойдет, можешь поменять, но цвет как раз под твои пиджаки, — сказал Генри.

— Это слишком, Темпа, это слишком. Мы же говорили…

— Но я все-таки захотел что-нибудь купить. Вчера у меня было такое великодушное настроение.

Я надел кофту — она идеально подошла.

— Само совершенство, — сказал я, глядя в зеркало в прихожей. — Мне и правда нужно было что-то такое.

— Эти кофты очень теплые, не сомневайся, — отозвался Генри. — Можешь надевать ее, когда работаешь.

— Она как будто для меня связана.

Генри был доволен моей реакцией, и я весь день проходил в новой, теплой кофте. При этом меня не покидало чувство, что мой приятель на что-то рассчитывал. В детстве подарки всегда дарили вечером, но когда мы были совсем маленькими, а нетерпение большим, часть подарка нам вручали уже утром, чтобы мы спокойно дожидались вечера. Теперь все было немного иначе: у меня был целый день, чтобы найти ответный подарок. Вероятно, на это Генри и рассчитывал.