Дело, несомненно, было в стремлении создать своего рода единство, равновесие и — как ни парадоксально — порядок в этом хаосе, и, возможно, поэзия оказалась единственным убежищем, где непоследовательность была нормой. Брат Генри, авантюрист, уехал за границу. Лео же сбежал внутрь себя. Мир едва не разрывал его на части, но Лео должен был остаться здесь. Здесь была Эва Эльд со своим душным, материнским обожанием, здесь же была Нина Нег со своим соблазнительно прекрасным падением, здесь была бескомпромиссная ненависть пацифизма ко злу, здесь была праведная любовь освободительных движений к вооруженной борьбе, здесь было его собственное поклонение печатному слову и отчаянная тоска по осязаемому милосердию.

Этот мир жаждал правды, и Лео готов был остаться в нем еще ненадолго, чтобы по меньшей мере попытаться изжить зло. Но он сбился с пути.

Для слоновьих плясок годится лишь лучший манеж. Годился и Париж — даже для такого «citoyen du monde», [45]как Генри Морган. В веселые шестидесятые все еще находились большие слоны, которым хотелось танцевать. Генри- бульвардьепоявлялся везде, где что-нибудь происходило. Во время большой демонстрации на бульваре Мишель, например, он стоял рядом с Жаном-Полем Сартром и задал философу вопрос, на который не получил ответа. Сегодня никто не может сказать, что это был за вопрос. Генри не был силен в риторике. Он был человеком действия.

Сартр же был очень невысоким человеком. Все, кто хоть раз его видел, могут это подтвердить. Мину тоже был невысок, очень маленького роста, не будучи при этом ни карликом, ни кретином. Он был всего лишь низкорослым, вот и все. Мину работал официантом в кафе «О Куан» на Рю Гарро, где обитал Генри. В этом кафе он нередко сидел над рюмкой пастиса, глядя в окно: на Монмартре всегда было на что посмотреть, в особенности для такого любителя пощеголять знакомыми, как Генри.

Однажды осенью шестьдесят седьмого года на Рю Гарро показался черный «Линкольн Континенталь». Шел дождь, было скользко. Огромный янки двигался слишком быстро и в результате поддел маленький ржавый «Ситроен СВ 2», от удара ставший еще более похожим на руины.

Француз выскочил из своей развалины и принялся, как полагается, кричать, потрясая кулаками в адрес сверкающего улыбкой «Линкольна» и словно намереваясь расцарапать пятидесятитысячную тачку собственными ногтями. Однако, увидев двух типов, выбирающихся из автомобиля, француз остановился. Один их этих двоих был жирным кривоногим обладателем широкополой ковбойской шляпы, второй — Сальвадором Дали.

Воцарилось монументальное молчание. Здесь собирался танцевать большой слон, и мир словно замер, а француз, еще секунду назад едва не лопавшийся от гнева, озадаченно чесал затылок. Всемирно известный художник, разумеется, не остался неузнанным. Подкрутив знаменитые усы, он рассеянно поддел «Ситроен» тростью.

Внезапно озадаченного француза осенило, с французами такое случается нередко. Словно молния, он ворвался в кафе, где сидел Генри Морган с пастисом и где работал Мину. Жертва попросила пузырек краски и кисточку, после чего вернулась с своему пострадавшему «Ситроену». Стороны разрешили конфликт полюбовно, без вмешательства полиции. Автор баснословно дорогих сюрреалистических полотен охотно оставил на руинах авто свою причудливую подпись, и жертва в одночасье обрела «Citroën détruit par monsieur Salvador Dali» [46]в оригинале. Впоследствии автомобиль, несомненно, был продан какому-нибудь безумному американскому коллекционеру.

Но этим благополучным и высоконравственным аккордом история не заканчивается. Жирного американца в ковбойской шляпе, очевидно, так разволновало происшествие, что он вместе с Дали и Жертвой отправился в кафе, где сидел Генри Морган и где работал Мину. Нагло хлопнув в ладоши, американец заказал шампанского. Событие следовало отметить не менее шикарно, чем открытие новой статуи в общественном месте.

Мину очень вежливо поклонился, указал компании свободный столик и отправился за бутылкой охлажденного сухого шампанского. Как только пробка взлетела вверх, американец обратил внимание на крайнюю низкорослость Мину. Сдвинув ковбойскую шляпу на затылок, он поведал затаившему дыхание бармену, что недавно купил замок «на юге, в Лорране» — что само по себе было нелепо, ибо Лорран находится на севере — и намеревается перевезти его через Атлантику, в свои техасские владения, и там возвести заново. Он и был одним из безумных американских коллекционеров. «Merveilleusementable…» [47]— вздохнул Дали, покручивая ус.

Вот тогда очередь и дошла до Мину.

— You would suit the place perfectly! — рявкнул ковбой, одобрительно глядя на Мину. — How much are you, monsieur? [48]

Мину промолчал и попытался скрыться. Он был застенчив и не любил повышенного внимания к своей персоне.

— I mean… — упорствовал ковбой, все так же громогласно. — Combien etes-vous? [49]

Вероятно, Мину уже приходилось слышать этот вопрос, на который было проще ответить и обрести чаевые и свободу.

— Метр двадцать пять, — сказал Мину, ибо таков и был его невеликий рост.

— No, monsieur, — хрюкнул американец. — Сколько — в долларах!

Видимо, это и стало последней каплей в чаше терпения Генри Моргана, этого наивного Свена Дувы. Он решил вмешаться и подошел прямо к ковбою, чтобы четко сработать правой, оставив метку прямо между глаз этой свиньи.

Началась потасовка. Дали не дремал и угостил Генри тростью, орудуя ею не хуже, чем старый учитель — розгами. Мину изо всех сил старался разнять драчунов, но тщетно: он был слишком мал. Для наведения порядка в «О Куан» потребовалось вызвать жандармов. Генри забрали для допроса.

После того героического вмешательства богемный боксер Морган перестал быть желанным гостем в «О Куан». Жизнь, Жан-Поль Сартр и Мину были коротки, а вот искусство — искусство вечно, это Генри запомнил.

Одни люди ходят в музеи, другие — в кафе. Кто-то ходит в музеи, кто-то — никогда. Возможно, это могло бы стать темой для исторического исследования: выяснить, когдаи при каких обстоятельствах человек стал собирать и хранить вещи, связанные с прошлым, и какую роль это сыграло в формировании представления человечества о самом себе. Может быть, это чисто западноевропейское явление, я не знаю. Музеи — это наше бескровное прошлое, демонстрация следов жизни, своего рода совесть, заключенная в стеклянные шкафы и снабженная печатью и сигнализацией. Все искусство музеально — кроме музыки. Насколько я могу понять, Генри Морган был музыкантом, лишенным представлений о пространстве и времени.

Париж, в котором Генри Морган провел последнюю весну своей ссылки, был сердцем революции, городом брожения, как в дни Коммуны на девяносто семь лет раньше, как в дни Интернационала раньше на пятьдесят четыре года и как в дни Блюма за тридцать лет до этой весны. В такое время не ходят по музеям — во всяком случае, не люди вроде Генри. Он был из тех, кто ходит в кафе.

Генри- бульвардьечитал все газеты, которые попадали ему в руки, с трудом продираясь сквозь сложные колонки «Монд», разбирал по слогам все листовки и коммюнике революционных сил. Вскоре ему довелось увидеть легендарных героев в действии: низкорослого физика Гейсмара, удалого Кон-Бендита и даже Сартра. Генри слушал уличные разговоры и, разумеется, вмешивался во все драки, где бы он ни появился. Народ наивно верил, что Генри настоящий герой.

Так он глотал пену дней, и я без труда могу представить себе, как Генри- бульвардьепросыпается в своей тесной кровати, протирает глаза, бросает заспанный взгляд на голубей, воркование которых на соседней крыше могло разбудить и покойника, и встает, чтобы умыться холодной водой и соорудить себе континентальный завтрак.