— Лео? — в изумлении произнес Генри. — Лео?! — несколько раз повторил он, прежде чем встать из-за стола, чтобы пожать брату руку и как следует поздороваться. — Но… черт возьми, как это? — спросил он в прежнем изумлении.

Лео оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Генри утверждал, что мы очень похожи. Мне так не казалось. Лео был намного выше Генри и выглядел изможденным. Впалые щеки, серая кожа заядлого курильщика, торчащие скулы, бегающие глаза под черными вьющимися прядями волос, свисающими на лоб. На приветствия Генри брат отвечал довольно сдержанно.

Итак, перед нами был Лео Морган, вундеркинд, превратившийся в молодого поэта, певца поколения ранних шестидесятых, «прови», демонстранта, музыканта-авангардиста, писателя и разоблачителя пороков общества. Кем еще он стал, я не знал — и, пожалуй, к счастью.

Остальные гости довольно хорошо знали Лео Моргана, они приветствовали его с почтением, которое мне трудно было понять: словно какого-то социального инспектора. Со мной Лео поздоровался кивком — после того, как Генри объяснил ему, кто я такой.

Из-за неожиданного происшествия, прервавшего застолье, Генри как-то приутих и сник. Он не ждал, что Лео вернется домой. Сидя в конце длинного стола, братья тихо и сдержанно разговаривали — никто не слышал, о чем шла речь. Я догадывался, что Лео есть что рассказать об Америке, хотя в тот момент все выглядело вовсе не так, как бывает, когда кто-то возвращается домой после долгого путешествия и рассказывает о своих приключениях в дальних краях. Ни бурных жестов, ни взрывов хохота. Эта дискуссия больше напоминала обсуждение предстоящих дебатов в штаб-квартире партии.

Братья долго сидели в отдалении, беседуя друг с другом, и празднование мало-помалу вернулось в прежнюю колею: ваше здоровье, графья и бароны, и так далее. Генри припас несколько бутылок «Грёнстедтс Экстра», отличного коньяка, особо оживившего компанию. Парни вели горячие споры о судьбах мира, а Королева разошлась и принялась танцевать степ, доказывая, что когда-то была танцовщицей.

Было уже довольно поздно, когда Лео наконец оказался рядом со мной. Он успел немало выпить, но казался собранным, хоть и усталым. Он спросил, как мне живется в квартире и чем я занимаюсь. Я рассказал, что пишу современный вариант «Красной комнаты», что дело движется и что живется мне прекрасно.

— А как дела в Нью-Йорке? — спросил я. — Генри все ждал писем, но их не было…

Взгляд Лео потяжелел и почернел, одновременно излучая угрозу и равнодушие. Он долго молчал, уставившись на подсвечник.

— Да, — произнес он, наконец. — Было здорово. Очень здорово. Дома, наполненные магмой — словно город стоит на вулкане, — вывески и окна горят и пульсируют, только и жди извержения. Я часто ходил в кино…

— Ясно, — отозвался я, немного сбитый с толку. — Ясно.

— Ты мне поверил? — спросил Лео, не отрывая взгляда от свечи.

— Что? — переспросил я. — Как это — поверил?

— Ну, про дома? — Лео улыбнулся.

— Почему я не должен верить тебе?

— Потому что я там не был, — ответил Лео. — Я никогда не был в Америке.

Я усмехнулся, чувствуя, что этот странный человек совершенно заморочил мне голову.

— Что ты ржешь? — угрюмо спросил он.

— Не знаю.

— Я в психушке лежал, — сказал Лео. — В психушке.

«Мое сердце больше не бьется, / оно отбивается…» — такие строки я нашел в пропахших благовониями комнатах Лео пару дней назад, и сейчас у меня есть повод сомневаться в том, что это сердце до сих пор отбивается. Поэзия Лео Моргана носит несомненный отпечаток инфернальности: слова, высеченные демиургом, шаманом, колдуном Морганом на стенах наших внутренних пещер, среди сталактитов слез. Эти слова словно магический код, последний сигнал для наших душ, готовых ринуться в атаку со штыком совести наперевес.

Как и все маги современности, Лео попал в психиатрическую лечебницу, и на окраине Стокгольма, в Лонгбру, теперь хранится личное дело пациента Лео Моргана под номером 480228, а также полный псевдоанамнез. Я, разумеется, не получил доступа к документу: в отличие от истории болезни фашиста и идиота Германа Геринга, он по-прежнему конфиденциален — но я не дурак, и у меня есть связи. Однажды мне представилась возможность констатировать, что документ без преувеличения можно назвать «отмытым», то есть содержащим задним числом откорректированную и цензурированную историю болезни. Поэтому я и пользуюсь определением «полный псевдоанамнез».

Объяснить, зачем кому-то понадобилось подменять документы, уже сейчас означало бы предвосхитить события и поместить развязку этой истории в самом неподходящем месте. Это, конечно, не триллер, но и не диссертация по психиатрии. У меня есть лишь смутные догадки относительно того, кому могло быть выгодно цензурировать и корректировать факты, которые, на первый взгляд, вряд ли стоили совершения такого тяжкого преступления. Но многое не является тем, чем кажется на первый взгляд.

Итак, Лео Морган был помещен в психиатрическую лечебницу Лонгбру в мае 1975 года. Первым диагнозом врачей была кататония, которая подразумевает полную недееспособность, оцепенение, мутизм и полный отказ от коммуникаций с внешним миром.

Кататония имеет некоторое сходство с иногда наблюдаемым у детей аутизмом. За симптомами может скрываться психоз, какая-то травма, одно или ряд переживаний, которые не были ни объяснены, ни проработаны. Душа, в которой накопились вопросы, ненависть и страсти, в итоге впадает в полную или частичную пассивность.

Несколько врачей высказывали свое мнение по поводу этого явления, и некоторые из них предполагали, что в детстве пациент Лео Морган был латентным аутистом, который интуитивно находил каналы для вывода травматических переживаний. Лишь когда каналы перестали функционировать или, как выразился один из докторов: «когда каналы заросли тиной фрустрации» — среди врачей есть поэты, воистину! — болезнь дала о себе знать в полную силу.

Возможно, данные высказывания вполне обоснованы: врачи, как правило, являются компетентными специалистами, и мои собственные наблюдения частично совпадают с «отмытым» анамнезом. Странным казалось то, что лишь один из врачей искал ключ к вратам души Лео в его поэтических произведениях. Это явно указывает на отсутствие творческого подхода в работе как общего порока в подходе к душевнобольным. Лично я рассматриваю стихи Лео как очевидную, чтобы не сказать основную часть истории его болезни.

Но, несомненно, важнейшим и решающим обстоятельством является сокрытие некоторых фактов, совершенное каким-то медицинским начальником, за действиями которого скрывалась бесплотная Власть. Случай Лео Моргана был лишь небольшим эпизодом в разветвленной и для такого новичка, как я, необозримой истории, которая среди посвященных носила имя «дело Хогарта». История нашей страны в двадцатом веке включает в себя ряд так называемых «дел», в рамках которых вскрывали и выносили на всеобщее обсуждение — по крайней мере, в приличествующей степени, — роялистские махинации или военный шпионаж, чтобы затем спрятать среди документов с пометкой «Скандалы». Подобные «дела», или скандалы, периодически возникают во всех цивилизованных и в то же время коррумпированных странах. Это неизбежно и даже желательно, и когда все заканчивается — то есть когда козлы отпущения оказываются у позорного столба, а то и за решеткой, — самые ярые защитники справедливости и демократии принимаются бить себя в грудь и прославлять самих себя и замечательную самоочищающуюся систему. Все это — неотъемлемая часть скандала: рука руку моет — нередко под звуки национального гимна.

«Дело Хогарта» отличается от остальных именно тем, что оно до сих пор не вынесено на обсуждение, что его раз за разом заминали, скрывали ценой — если верить приблизительным данным, которые мне сообщили, — трех человеческих жизней, нескольких миллионов шведских крон в виде взяток и по меньшей мере одного помешательства. Здесь речь идет как раз о Лео Моргане, пусть он и оставался на периферии событий.