Далеко за полночь в апреле семьдесят пятого года двое покинули здание на Норр Мэларстранд, в котором располагалась редакция газеты «Молния», вскоре объявленной банкротом. Они сели в новую машину главного редактора Стене Формана — шикарную тачку, стоившую, должно быть, целое состояние, не какой-нибудь служебный автомобиль.

Стене Форман отвез Лео домой, на Хурнсгатан. Некоторое время они сидели и молча курили, наблюдая за плавными движениями «дворников» на лобовом стекле. Форман в очередной раз протягивал Лео коричневый конверт с двадцатью пятью тысячами крон новенькими купюрами, но тот и бровью не вел. Главный редактор заговорил, и говорил он долго. Что он говорил, осталось между ними. Может быть, он гарантировал Лео личную безопасность: никто его и пальцем не тронет, пока документы лежат в сейфе. Вскоре они должны оказаться в руках того, кто платит. Ничто не достается даром, и у правды есть своя цена.

В конце концов Лео схватил коричневый конверт с деньгами, выскочил из машины и захлопнул дверцу. Сокрытие правды состоялось. На этот раз.

В тот же вечер террористы взорвали бомбу в посольстве Германии. Швеция была в шоке.

Через несколько дней Генри Морган вернулся со съемок фильма в Сконе. Едва открыв стеклянные двери, он почувствовал ужасный запах испражнений. Обеспокоенный Генри обошел квартиру и наконец вошел в покои Лео.

Тот лежал на кровати, словно парализованный, и смотрел в потолок. Пол был усеял купюрами, использованными вместо туалетной бумаги. Двадцать пять тысяч крон. Целое состояние, измазанное экскрементами. Вонь была невыносимой, и Генри распахнул окно, стараясь не наступать на деньги, однако пара купюр все-таки прилипла к ботинкам. Генри разразился бранью, едва не срываясь на плач и умоляя Лео, по крайней мере, отвечать на вопросы: он знал, что произошло. Сам Вильгельм Стернер сообщил ему об этом, и Генри пришлось прервать съемки, чтобы примчаться на выручку своему несчастному младшему брату, который вечно ввязывается в какие-то истории.

Но Лео не реагировал. Лео и бровью не повел. Генри тряс его за плечи и хлестал по щекам — безрезультатно. Лео даже не моргал. Дыхание было ровным, пульс слабым. Несмотря на внешнее спокойствие, его организм, очевидно, потреблял огромное количество энергии: Лео сильно исхудал. Вероятно, дело было в экстраординарной психической активности.

Генри вызвал домашнего доктора Гельмерса, тот прибыл спустя пару часов. Он знал, что дело может оказаться серьезным. Доктор Гельмерс следил за всеми болезнями Лео в течение тридцати лет и думал, что знает его организм, но и ему не удалось установить контакт с Лео. Доктор сообщил, что наблюдал нечто подобное у бабушки мальчиков, которая заболела от горя в самом начале шестидесятых и сама свела себя в могилу. Желание жить покидало ее вместе с испражнениями, обратного пути не было. Доктор Гельмерс осознавал свое бессилие, подобные дела были вне его компетенции. Здесь требовались эксперты. Лео нужно было лечить. Доктор обещал устроить его в Лонгбру.

Отправив Лео в больницу, Генри стирал, гладил и бранился несколько дней подряд. По иронии судьбы, произошло все первого мая семьдесят пятого года. Водитель такси оказался весьма предупредительным, и Лео без возражений проследовал в ожидавший его автомобиль. К несчастью, машина застряла среди участников демонстрации на Хурнсгатан. Пятьдесят тысяч человек направлялись к Норра Банторгет, чтобы отметить победу во Вьетнаме, это был исторический день. Лео Морган, вундеркинд, поэт, «прови», философ и неудачливый репортер, так и не увидел демонстрации. Он уже погрузился в мир безмолвия, где ему предстояло прожить больше года.

Возможно, в эту минуту, в 1979 году — Всемирный год ребенка, год парламентских выборов — в Стокгольме светит солнце, в Швеции весна. Воздух мелко дрожит от зноя, но в этой огромной квартире, как всегда, холодно. К шторам и драпировкам никто не прикасался уже много недель, а может быть, и месяцев.

«Стань моим Босуэллом!» — неустанно призывал меня Генри Морган вечерами, когда мы сидели перед огнем в чипендейловских креслах — сколько раз мы разводили огонь и мы смотрели на тлеющие угли этой зимой! Генри смаковал слова, наслаждаясь собственным голосом и талантом рассказчика, опьяненный своей неотразимостью и хорошим вином или дешевым коньяком. Я, в свою очередь, терпеливо слушал, взгляд мой покоился на фарфоровых фигурах, изготовленных на густавбергской фабрике и с двух сторон украшающих камин. Я не мог решить, какая из них больше привлекает мое внимание — Ложь или Правда. Одна была красива, другая, по меньшей мере, забавна.

К счастью, я многое запоминал, будучи столь же выдающимся слушателем, сколь выдающимся лжецом был Генри. Он приправлял свои рассказы выдумкой, напоминавшей о давно ушедших временах. Сами братья Морган казались чистой воды анахронизмом. Если бы у нас, как во времена доктора Джонсона, был «Джентльменский журнал», то я непременно связался бы с ним. Но таким явлениям больше нет места в нашем мире. Нет места ни Генри, ни Лео.

Я всегда тайно восхищался мифоманами и лжецами. Есть несколько разновидностей вралей. Мифоманы, постепенно распаляясь, начинают с маленького невинного эпизода и раздувают его в совершенно неправдоподобную сказку. Более скромные мифоманы окружают себя мелкой, спасительной, повседневной ложью, которой не удивишь даже маленького врунишку. Никому не хочется уличать их, а мне и подавно.

Этот письменный стол красного дерева уже наполовину завален книгами, листами и стопками бумаги, которые выплевывает моя печатная машинка. Лишь в нескольких местах сквозь пыль, пятна кофе и сигаретный пепел глухо просвечивает благородное дерево. Корзина для бумаг, украшенная загадочными картами Таро, полна скомканных пачек «Кэмел». Здесь дурно пахнет, здесь пахнет неправдоподобной смесью грязного животного и великой литературы. Томас Стернз Элиот пришел бы в восторг от этой комнаты.

Я уже давно не отличаю день от ночи, не помню дат и потерял счет времени, проведенному в этом добровольном заключении. Телефон молчит, он выключен. Входная дверь по-прежнему забаррикадирована. Прихожая завалена рекламой и утренними газетами, которые я разгребаю всякий раз, отправляясь справить нужду или желая полюбоваться на свое отвратно изменившееся лицо в зеркале с позолоченными херувимами.

Я все еще омерзителен. Волосы, спрятанные под уродливой английской твидовой кепкой, уже отросли, а редкая бороденка — кажется, она мечтает покинуть это исхудавшее лицо, — мне вовсе не идет. Но с едва заметным тиком под глазами я ничего не могу поделать. Он придает лицу особый шарм, но в то же время уродует, и это раздражает, ибо такую цену пришлось заплатить за приключение, с таким ущербом надо смириться. Но мои двадцать пять лет — слишком юный возраст. Я слишком молод, чтобы принять поражение и обреченно констатировать, что сделал свое дело и выброшен за ненадобностью.

Среди прочего хлама лежат белые и коричневые конверты. Они касаются меня так же мало, как летняя погода за окном. Адресатов нет, они бесследно исчезли и даже не объявлены в розыск. Их жизнь продолжается лишь благодаря этому искусственному дыханию, этому литературному мешочку с нафталином для вечной консервации. Я должен продолжать. Пока у меня есть силы, пока я не погибну, пока я хотя бы что-то различаю в лихорадочном тумане, пока я слышу их голоса, пока я чувствую, как их любовь и ненависть искрятся, освещая это сумрачное жилище.

Недавно в одной из газет, лежащих в холле, я увидел лицо, напоминающее Генри Моргана. Это был толкатель ядра из ГДР, чемпион в этом виде спорта. Каким-то образом довольно неприятный раблезианский зверь напомнил мне утонченного джентльмена Генри Моргана. Может быть, дело в стрижке и мощной шее. Рекорд, кстати говоря, составил двадцать два с половиной метра.

Я смог бы без труда написать о братьях Морганах столько томов, сколько уместится на двадцати двух с половиной метрах. Это стало бы достойным памятником им. Я, кажется, напал на след их врага.