Кроме Греты, на Лео претендовал еще кое-кто. Эва Эльд сгорала от любви к своему богемному поэту, своему Джорджу Харрисону и бог весть кому еще. Она прекрасно знала, что Лео проводит время с неформалами, которых возглавляет Нина Нег, но это ее не беспокоило.
Эва Эльд в юбке, клетчатых гольфах и выглаженной блузе чертовски напоминала кинозвезду Розмари Клуни, эти-то аккуратность и порядок и подхлестывали Лео. Он носил фото Клуни в бумажнике: оно напоминало ему фамилию Эвы, которая так ей шла. Эва была полна огня и страсти, она обладала всем, чего не хватало Нине Нег.
Эва Эльд безропотно принимала всех неформалов, которых Лео приводил с собой на вечеринки, где кое-кто вскрывал мини-бар ее отца и пробовал первосортные напитки. Юных снобов в галстуках и темно-синих костюмах, казалось, забавляли эти чудаковатые неформалы, не признававшие правил и авторитетов. Особенно интересовались неформалами девушки: в газетах столько писали о беспорядках и массовых протестах, и все это было так увлекательно.
Однажды после вечеринки у Эвы Эльд Лео заснул на ее кровати и спал, пока вдруг не пришли родители. Допустить, чтобы они нашли неформала в постели Эвы, было немыслимо, поэтому она спрятала своего поэта под кровать и сама последовала за ним. Там Эва так страстно предавалась любви, что Лео вновь едва не утратил чувство реальности.
Ранней осенью шестьдесят седьмого года через весь Стокгольм шла торжественная процессия: несколько смутьянов принесли в Королевский сад гроб, достали тряпку с некой эмблемой и, окунув в бензин, подожгли, после чего зола была высыпана в гроб под тихие звуки гимнов. Так хоронило себя движение «прови», которому едва успел исполниться год. Вероятно, Лео Морган тоже участвовал в шествии. Возможно, таким образом он решил похоронить свою юность.
Перед самым упразднением выпускных экзаменов Лео успел получить вполне приличные оценки, скорее всего, выставленные учителями из привычной благосклонности. Лео давно уже не был первым учеником в классе, и можно предположить, что на последней коллегии между учителями и ректором возникли некоторые разногласия при обсуждении его персоны. Последние годы Морган был ленивым, равнодушным и вялым учеником, вундеркинд сдал позиции. Учителя, разумеется, тоже не могли понять, что с ним произошло.
Словно два демона, Вернер и Нина Нег похитили своего трубадура с пушком на щеках, спасая из-под конформистского дорожного катка школьного образования, стремящегося сровнять с землей все индивидуальное, отличное от общего гладкого поля. Вернер стал бывать в Университете, оказавшись самым ленивым математиком факультета, а Нина работала, когда ей заблагорассудится. Целыми днями они занимались чем придется — сидели дома у Нины и курили траву, слушали Джимми Хендрикса, — а потом шли в школу, чтобы выудить Лео, который упрямо продолжал ходить на уроки. Вернер прокуривал марку за маркой. Он ходил к Филателисту на Хурнсгатан — тому самому господину, который впоследствии участвовал в раскопках, — и продавал раритеты один за другим. Мать ничего не понимала: Вернер менял драгоценные марки на ничего не стоящие экземпляры, один из которых нельзя было отличить от другого. Вернера же приводила в восторг сама мысль: старые, ветхие бумажки давали кайф любой степени — в зависимости от вида и стоимости марки.
Случалось, что Нина, покуривая свою трубку мира, вдруг начинала бояться Лео. Что-то непостижимое в его взгляде застывало, чернело. Накурившись, он никогда не болтал смешной чепухи, как другие. Казалось, что его вообще ничто не берет, не цепляет. Он лишь становился более интровертным, замкнутым, все более недоступным, и это беспокоило Нину. Ей казалось, что Лео ее ненавидит: она знала, что он бывает у этой проклятой буржуйской шлюшки по имени Эва Дурэльд. Однажды Нина залезла в бумажник Лео и увидела те самые снимки, которые должны были изображать соперницу. Она порвала их на клочки перед самым носом Лео, стала жечь и топтать их, лишь бы он что-нибудь сделал. Но Лео не реагировал. Она могла притвориться сумасшедшей, бить его кулаками, царапать лицо своими обкусанными ногтями. Но он не реагировал. Нина могла сжечь его целиком, как восточного монаха, а он бы и с места не сдвинулся. Лео всегда требовалось объяснение, ему нужно было вывернуть наизнанку каждое предложение, обессмыслить его. Все превращалось в пустую, бессодержательную риторику. Вся жизнь становилась партией в шахматы, из которой исчезали фигуры, одна за другой, пока не оставался один Лео — он выходил победителем, что бы ему ни приходилось вытерпеть.
Но Нина Нег занималась не только тем, что отправляла на свалку всех и вся, порой она боролась за саму жизнь. Она дружила с одним из передовых участников движения «прови», если в отношении такого явления вообще можно говорить о передовых и второстепенных. В таком случае Лео можно отнести к последним.
Этот тип, знакомый Нины, много ездил автостопом по Европе, звали его Стене Форман, он был сыном газетного короля, тайного магната, прячущегося в тени больших воротил. Стене смеялся как никто. Когда он смеялся, народ бежал вызывать «скорую», пожарных, что угодно, лишь бы спастись от катастрофы. В его смехе была какая-то одержимость, может быть, природная сила, дикое, необузданное веселье. Стене Форман был очень позитивным человеком — возможно, поэтому шведское движение и получило название «Pro Vie».
В Голландии оно называлось «Прово» — от «провокация», там движение устроило что-то вроде небольшой гражданской войны, объединившись с бастующими рабочими. Шведский вариант был чуть мягче, приветливее, он был более позитивным и не столь отчаянно разоблачительным, как континентальный.
Вероятно, именно Стене Форман убедил Нину в том, насколько полезно устраивать хэппенинги, и Лео стал подозревать, что Нина влюблена в Стене, других объяснений у него не было. Ревновать он не стал — он не признавал ревности, ибо в его мире эта собственническая чума была уничтожена.
«Прови» устраивали хэппенинги и демонстрации. Однажды они выгрузили целый автобус одноразовых стаканчиков перед Риксдагом, пели в переходе Брункебергстуннель и устраивали уличные представления; все это было весьма невинно, но стражи порядка реагировали жестко. «Прови» расширяли границы дозволенного, это и привлекало Лео.
Для запланированной акции против атомных бомб на площади Хёторгет требовалось много народа, и среди прочих временных «прови» оказался Лео. Дело было субботним вечером, в самый разгар шопинга. Два шествия, начавших путь в разных концах города, встретились на площади, чтобы столкнуться нос к носу с двумя атомными бомбами из станиоли. Собрались любопытствующие, толпа густела, а командиры натравливали две армии друг на друга, и прохожие, только что вышедшие из магазина, втягивались в бой, а в конце бомбы взорвались, убив оба войска.
Лео играл роль солдата, на нем был противогаз. Лежа на земле и притворяясь мертвым на глазах у полиции, которая пыталась понять, что происходит, он взглянул на толпу людей, изумленно рассматривающих море «трупов», оставшихся после «большого взрыва», и увидел Эву Эльд. Она стояла с пакетом в руках и смотрела на «прови». Эва, разумеется, не узнала Лео — на нем был противогаз, — но он решил, что произвел бы на нее большое впечатление. В кои-то веки Лео в чем-то участвовал. Его увидели. Где-то среди трупов лежала Нина Нег и кляла на чем свет стоит холодную землю, на которой мерзли даже мертвецы.
Если рассматривать «Гербарий» как прощание поэта с детством, то можно с полным правом утверждать, что «Лжесвященные коровы» — представленные публике той осенью, когда Швеция перешла на правостороннее движение, а «прови» похоронили сами себя в Королевском парке, — это финал юности. Это извержение вулкана, этот взрыв обрел колоссальную силу, подобно атомному: в результате расщепления образовалось силовое поле, взрывная волна. Большой Взрыв создает новую Вселенную согласно новым законам, новому моральному кодексу.
