После пары бутылок вина тоска начала отступать. Билл смирился с тем, что пианиста не вернуть, и стал звать Генри в «Беар Куортет», но Генри служил в армии и ничем не мог помочь. Как же, можно сбежать, — предложил Билл, но эта мысль даже не приходила в голову Генри. Сбежать — значит дезертировать. А дезертирство смерти подобно.

У Билла были грандиозные планы касательно квартета: всю зиму они должны были серьезно репетировать перед апрельскими гастролями в Копенгагене, на Монмартре и в Луизиане. Гастроли сулили международную славу, и при желании Генри мог присоединиться. Желание у Генри было, но он не мог. Демобилизация в конце лета, не раньше.

Когда Генри — совершенно автоматически, не подумав, — после пары бутылок вина рассказал армейскую байку, началась перепалка. Билл и художник назвали Генри идиотом, пустышкой — пусть остается в армии хоть навсегда, если угодно. Оскорбленный Генри покинул ателье. Он проиграл. Следующей встрече с Биллом было суждено состояться лишь через пять лет.

Армейские рассказы Генри, разумеется, были исполнены героизма и бравады: к изумлению полковника, наш рекрут являл чудеса храбрости и силы. Он спас каноэ с двумя товарищами в ноябрьском походе, он забрал у солдата, которого покинули силы во время долгого марш-броска, половину снаряжения и нес без единого вздоха. Но все эти байки не представляют интереса для нашего рассказа.

Время шло; Генри, вероятно, страдал и одновременно гордился ролью элитного солдата. Учитывая все произошедшее, можно понять, что страдал Генри нешуточно.

Трудная зима шестьдесят третьего года подходила к концу. Весна выгоняла из заливов и фьордов льды, которые покидали закоулки с жутким глухим воем. Зима выдалась долгой и самой суровой на памяти старожилов. Лед, который вынесло на сушу, ломал пирсы и лодочные сараи, и рыбакам приходилось заново строить то, что забрало море.

Военное руководство явно было довольно своими егерями. Их муштровали и подвергали испытаниям, которые непосвященным могли показаться непреодолимыми, но парни выстояли, это было дело чести. Зима была суровой, и теперь, с приходом весны, наступила пора наград. Высшее руководство смотрело сквозь пальцы на послабления, которые были просто по-человечески необходимы перезимовавшим солдатам.

Спустя неделю после долгого марш-броска, в начале апреля, пара смельчаков отправилась в Ваксхольм и купила контрабандной водки на целый взвод. Спиртное отнесли в казарму, и после ужина началась неофициально санкционированная вечеринка.

За пару часов взвод успел основательно набраться. Генри старался держать себя в руках, но в возлияниях не отставал от других. Уже после первой стопки он понял: не пошло, легче не станет, наоборот, внутри все сжималось сильнее и больнее с каждым глотком.

Около десяти вечера несколько обезумевших здоровяков стали громить туалет в левом крыле. С криками и грохотом они разнесли заведение на кусочки, после чего принялись за казарму, старательно, используя все полученные на службе умения, ломая каждую вещицу, попадавшуюся им на глаза.

Генри почти сразу понял, к чему все идет, и почувствовал, что внутри зреет решение. Он отслужил уже почти десять месяцев, и ему порядком надоело здесь. Беспокойство росло, а впереди было еще четыре месяца — долгих жарких летних месяца. Услышав дикие вопли своих товарищей, яростно пробивавшихся из казармы в казарму, Генри понял, что этим вечером на свободу вырвались мощные силы, противостоять которым невозможно.

В ячейке Генри лежали двое егерей и блевали в свои шлемы. Больше никого рядом не было. Генри действовал так, словно все было спланировано заранее, но на самом деле идея была спонтанной, а полбутылки контрабандного спирта лишь развязали ему руки. Вместо того чтобы присоединиться к погрому, Генри собрал вещи, увязал личное имущество в маленький узелок и завернул его в большой непромокаемый плащ. Затем надел кальсоны, шерстяной свитер и льняную форму. В шкафу Генри оставил письмо: не стоит беспокоиться, он не покончил с собой, и искать его нет смысла — никто не ориентируется на море лучше, чем Генри.

Он отправился в путь после полуночи. Было не слишком темно, Генри добрался до лодочного склада, где хранились небольшие легкие каноэ — с таким можно было управиться в одиночку.

Той ночью весь личный состав безумствовал на вечеринке, и никто не заметил, как один из егерей украл каноэ и уплыл на нем, как индеец, чтобы никогда не вернуться.

У Генри оставалось еще полбутылки водки, и после часа непрерывной гребли он сделал глоток, чтобы немного успокоиться. Каноэ шло хорошо, море было спокойно. В спину поддувал легкий ночной бриз, Генри держал курс на северо-восток, прямо к Стормён. Он рассчитывал добраться до цели за три часа. Розыск не мог начаться раньше семи, этого времени должно было хватить.

Расчет оказался верным. Генри старался держаться курса, и при первых лучах солнца вдали черным густым облаком показался силуэт Стормён.

В детстве Стормён был вторым домом Генри, здесь он знал каждый камень, каждый мелкий мысок береговой линии, каждый истрепанный ветром кустик. Жители острова — родня матери — узнавали Генри за километр. Его называли Ураганом — возможно, из-за непогоды, бушевавшей в момент его рождения, а может быть, из-за бурного темперамента.

Надо было спрятаться. Стормёнские, хоть и казались дурачками, могли быстро прикинуть, что к чему. Если бы они увидели, как Генри вплывает в Стурвикен на каноэ защитного цвета, слухи понеслись бы в ту же минуту и, несмотря на то что на всем острове не было ни одного телефона, ветер, волны или рыбаки на лодках донесли бы весть до материка быстрее телеграфа.

Генри причалил в северной бухте на рассвете. Он устал, ему было плохо от водки. Ему хотелось спать, вытянуть ноги и крепко спать. Генри знал, что немногочисленные обитатели острова редко покидают свои владения и в северной оконечности почти всегда безлюдно, поэтому он спрятал каноэ в расщелине, где защитная раскраска сделала свое дело: лодки не было видно.

В паре сотен метров от бухты находился маяк, освещавший бело-красными лучами бесконечность моря. Маяк не охранялся, и Генри воспользовался этим.

Все складывалось как нельзя лучше, и, пережив несколько беспокойных дней, Генри оказался дома. Он вошел в стокгольмскую квартиру на улице Брэнчюркагатан поздно вечером. Грета и Лео спали. Генри снял тяжелый плащ и повесил его в прихожей, спрятал свои вещи в гардеробе и прошел на кухню.

— Это ты? — раздался испуганный голос разбуженной Греты, которая вошла в кухню, запахивая халат. — Да ты с ума сошел, сын! — горестно воскликнула она, обнимая Генри. — Знал бы ты, как я волновалась. Твое начальство звонило, сказали, что ты сбежал… Я-то поняла, что бояться нечего… но ты с ума сошел! Тебя в тюрьму посадят!

— Не беспокойся, мам, — отозвался Генри. — Им меня не поймать.

— Ты точно сумасшедший, Генри, — повторяла Грета, охая и хватаясь за кастрюли, чтобы разогреть еду для Дезертира.

— Я только попрощаться, — серьезно произнес Генри.

Грета возилась с кухонной утварью, не желая слышать, что говорит сын.

— Попрощаться… — горько повторила она. — Не видать мне с тобой покоя.

— Я уеду из страны, — пояснил Генри. — В Копенгаген. Там меня ждет квартет, если я захочу. Ты же знаешь… мне туго пришлось.

— Я знаю. — Грета выпрямилась. — Но почему ты ничего не говорил?

— Хотел разобраться сам, это мой стиль.

— Сбежать? Этотвой стиль? Да уж, ты всегда был таким. Вылитый отец. Но ты сумасшедший, Генри. Сюда придет полиция, и…

— Полиция сюда не придет. Я уеду за границу и буду жить там, пока… пока…

— За границу!

Грета села за стол, уронив голову на руки. Генри не мог понять, почему женщины начинают плакать, стоит ему оказаться рядом.

«Семь лет — срок небольшой, сказал мальчик после первой школьной взбучки», — такими словами Грета напутствовала сына.

Генри стоял в прихожей, одетый и готовый к отбытию, с сумкой в одной руке и плащом в другой. Долгие проводы — лишние слезы. Генри приоткрыл дверь в комнату Лео, чтобы взглянуть на брата, которого ему предстояло увидеть очень нескоро. Лео был поэтом-вундеркиндом, он уже выступал на телевидении, в «Уголке Хиланда». Генри знал, что будет скучать по нему, но не был уверен во взаимности.