Полковник передал Устав — красивую темно-красную книжицу — своему адъютанту и начал обход войска вместе с командиром роты, загорелым майором. Солдаты отдавали честь. Поравнявшись с Генри Морганом, полковник на пару секунд остановился, чтобы как следует проверить приветствие рядового.

Возможно, уже в ту минуту полковник увидел, что этот кадр — вполне неплохо отдававший честь, — абсолютно безнадежен, что это прожженный парнишка, что его не пугает авторитет, потому что он уже побывал на дне, на таком глубоком дне, что арест, штрафные наряды и отмена увольнения не помогут связать, укротить, усмирить его. Можно сказать, что опыт знатока человеческих душ, каковым являлся полковник, однозначно говорил ему: с рядовым Морганом придется трудно.

А о чем думали остальные солдаты, можно только догадываться. Может быть, они видели в Моргане необычного товарища, который всегда последним уходил из маркитантской, обыгрывал всех в покер, последним вставал по утрам, но первым выполнял любой приказ. Его не пугал зловонный рык рассвирепевшего майора, брызжущего слюной, он с таким рвением защищал провинившихся, что даже полковник мог дрогнуть. Во всяком случае, именно таким Генри Морган хотел казаться — таким и описывал себя, рассказывая о времени армейской службы.

После ужина, в тот день, когда был зачитан Устав, солдатам дали пару часов отдыха, и они, как обычно, лежали на берегу в лучах заходящего солнца, потягивая жидкость со вкусом кофе и посасывая сигаретки. Генри окружали единомышленники, старающиеся, как и он, устоять перед соблазнами винного магазина: религиозный спортсмен элитного класса, который отказался брать в руки автомат при выдаче оружия, плохой, но сильный ударник, которого Генри знал со времен клуба «Газель» в Гамла-стане, плюс пара ребят, ничем особо не выделявшихся.

Спокойные вечера скрашивали их целибат. Генри страдал, сдавал выпускные экзамены в школе, он пил и шлялся по городу, пытаясь забыть историю с Мод, но теперь знал, что все напрасно. Ему не суждено было забыть эту историю, он навсегда попал во власть этой женщины, и спастись можно было только одним способом — держаться подальше от нее, держаться подальше от города.

Солдаты лежали на берегу и смотрели на залив, закат был невыразимо прекрасен, они тихо и серьезно беседовали о важных вещах — например, об оружии и отказе брать его в руки. Внезапно примчался запыхавшийся рядовой:

— Генри, к тебе приехали, девчонка, у ворот!

— Ко мне? — с отсутствующим видом переспросил Генри.

— Давай, живее! Она уже полчаса ждет.

Генри вразвалку отправился к воротам, где увидел Мод; она стояла, облокотившись о радиатор блестящего «Вольво». Генри старался ничего не чувствовать, отключить чувства. Он оброс кожей, толстой шкурой вдобавок к военной форме.

— Давно не виделись, — сказала Мод, и Генри подумал, что впервые видит ее по-настоящему взволнованной и нетерпеливой.

Генри договорился с караулом о том, что сядет в машину, всего на пару минут. Караульные попросили их немного отъехать, чтобы полковник, если он вдруг появится здесь, не заметил автомобиль.

Генри был одет в удобную, просторную льняную форму с ремнем и походные ботинки. Мод не сводила с него жалкого взгляда и молчала. Она казалась усталой. Генри сел рядом с водительским местом и уставился в окно. Он старался остыть, боясь сорваться, молчал и курил.

— Чей автомобиль? — спросил он спустя некоторое время.

— Какое это имеет… — Мод осеклась. — Мне его подарили.

Мод взяла в ладони голову Генри и повернула к себе. Ее взгляд больше не был загнанным и испуганным, на глаза навернулись слезы, бледные губы были плотно сжаты, но Мод казалась спокойной. Однако через мгновение она разрыдалась. Генри не мог даже прикоснуться к ней.

— Как дела у В. С.? — спросил он, сглотнув.

— Хорошо, — всхлипывала Мод.

— Передавай привет. Спасибо, что не подал в суд.

Мод кивнула с новыми рыданиями.

— Как его зубы?

— Два, — всхлипнула она, — два зуба пришлось вставить…

— У меня шрам, — Генри показал глубокий шрам, оставленный зубами на костяшке пальца правой руки.

— Но… — бормотала Мод. — Мне нужен… носовой платок.

Она неуклюже пошарила в бардачке, достав оттуда платок.

— Как тебе живется здесь?

— А как ты думаешь? Не жалуюсь. Вид на море, дармовые харчи. Могло быть и хуже, в тюрьме например.

— Почему ты не звонил? Ты жестокий, Генри. Жестокий эгоист!

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое, — ответил он. — Кто бы говорил об эгоизме, Мод.

— Ты боишься меня? Ты должен меня простить… Я пыталась все забыть, но ничего не выходит.

— Я?! Простить?! — воскликнул Генри. — Это вы, ты и В. С., должны простить меня,разве не так?

Мод покачала головой; казалось, ее ничуть не волновало, что по щекам ручьями течет тушь, превращая лицо в уродливую трагическую маску. Генри казалось, что она красива как никогда.

— Все в прошлом, — сказала Мод. — Ты же знаешь. Вилле и сам говорит, что вел себя глупо.

— Зови его как хочешь, но только не «Вилле», — попросил Генри. — И для меня ничто не осталось в прошлом.

— Почему ты такой злопамятный?

— Я не злопамятный, просто что-то изменилось. Вы должны оставить меня в покое. Мне нужно время…

— Сколько? Ты стал таким суровым, Генри. Суровым и холодным.

В открытом бардачке лежала пачка сигарет; Генри достал одну, прикурил от автомобильной зажигалки и глубоко затянулся.

— Тебе кажется, — ответил он. — Здесь все становятся такими. Скоро я смогу разделать любого. Может быть, это как раз то, что мне нужно.

— Ты совсем не скучаешь по мне? — умоляюще спросила Мод. — Я больше не выдержу…

— Нет, я не скучаю по тебе, — ответил Генри. — Это нечто большее, неизмеримо большее.

Получив увольнение, солдаты устроили вечеринку на корабле, направлявшемся в Стокгольм. Как и все призывники, Генри, в целях самосохранения инстинктивно стремящийся не выделяться из толпы, освоил грубый и напыщенный жаргон, который производит такое отталкивающее впечатление на непосвященных. Там и тут слышались реплики о калибрах и деталях оружия, и стороннему наблюдателю все это могло показаться нелепым. Но Генри был в самой гуще происходящего.

Прибыв в город, он отправился к Грете и Лео, чтобы покрасоваться перед ними в форме. Грета встретила сына со слезами на глазах. Генри был настоящий красавец, и она надеялась, что «боевое крещение» наконец-то превратит его в разумного, зрелого и ответственного гражданина. Он, единственный из всего квартала, стал солдатом элитного подразделения, получавшим специальное военное образование.

Той осенью четырнадцатилетний Лео Морган должен был дебютировать в качестве сенсационно юного автора сборника стихов «Гербарий». Книгу еще не доставили в книжные магазины, но Лео уже получил авторские экземпляры и вручил один явившемуся домой старшему брату. Генри был глубоко тронут и в кои-то веки не смог вымолвить ни слова. Он понял, что полностью утратил связь с младшим братом, что эту связь надо восстанавливать, но не знал как. Генри молча и неловко взял книгу, по обыкновению слегка пихнув брата кулаком в подбородок. Лео наверняка все понял.

Но салага в увольнении, как известно, не сидит дома. Генри- призывник,едва сбросив с себя военную форму, бросился в город. На нем был старый твидовый пиджак, полосатая рубашка с инициалами «В. С.» и в меру джазовый галстук. Он нашел Билла из «Беар Куортет» в ателье какого-то художника-мазилы, обитавшего в квартале Клара.

Атмосфера в ателье стояла удручающая. Ряды богемы поредели, смерть скосила первый урожай страдающих душ. Билл казался измученным. Генри вошел в ателье в приподнятом настроении — увольнение и пиво делали свое дело. Но Билл и мазила были в полном упадке. Пианист «Беар Куортет» умер во время переливания крови, а Мэрилин Монро так и вовсе покончила с собой. Какое-то время назад художник занимался искусством в духе Поллока, но сменил экшн на медитацию, создав чувствительный портрет самой М. М. Это был панегирик высшего ранга, и теперь Билл, Генри и художник слушали Колтрейна при свете дрожащего пламени свечей, озарявшего словно высеченную в мраморе Мэрилин.