— Привет, — она протянула руку. — Салли Сирен.
— Привет, Салли, — отозвался я. — Красивое имя. Меня зовут Клас.
— Мышонок Клас! Ха-ха-ха! — пронзительно выдала Салли.
Голос у нее был не менее пронзительный, чем у женщины-телепата, сопровождавшей телефокусника Труксу.
Похоже, события ночи подготовили почву для телепатической связи между Салли и Генри: они бросали друг на друга загадочные взгляды и хихикали над чем-то, мне совершенно неизвестным. Они напоминали двух подростков, которые только что тискали друг друга в гардеробе, очень гордятся этим и хотят, чтобы все поскорее об этом узнали, но ничего не говорят вслух. Все становилось ясно из жестов и долгих страстных взглядов.
Однако Салли явно не была чересчур романтичной натурой: вскоре она уже вовсю шумела на кухне, демонстрируя бытовые навыки.
— Итак, мальчики, — заявила она, отгоняя Генри от раковины и гремя посудой. — Я вижу, вы типичные холостяки. Этим займусь я.
Салли носилась по квартире, словно кухонное торнадо в рекламе «Аякса», сверкая блестками, поучая Генри и ругая меня за неряшливость.
— Ох уж эти холостяки! — повторяла она снова и снова.
Время от времени Салли прерывала хлопоты, чтобы плюхнуться на колени Генри и одарить его поцелуем. Они ворковали, как пара горлиц, хихикали и щипали друг друга за щечки.
— Петушок мой, — щебетала Салли.
— Поросеночек мой молочный, — отзывался Генри, хватая даму за бочок, от чего та с визгом вскакивала.
Меня от этого воркования изрядно мутило, и я предпочел скрыться. Но голос Салли, дающей Генри ценные указания и наставления о ведении хозяйства, проникал через две закрытые двери.
— Ох уж эти холостяки… — повторяло эхо.
Через некоторое время разговоры утихли, хлопнула дверь, затем другая. Они прокрались в спальню Генри, и спустя несколько минут голос валькирии раздался снова.
— О-о-о, Генри-и-и… О… О… — Страстные выкрики доносились через четыре закрытые двери.
Господа продолжали упражняться еще пару часов, пока Салли не засобиралась домой. Я к тому времени успел расположиться в библиотеке, не найдя иного способа справиться с похмельем. Но пока квартиру оглашали страстные вопли Салли Сирен, это было не так-то просто — несмотря на включенное радио.
Наконец, голова Салли, обильно орошенная лаком для волос, показалась в дверном проеме:
— Пока-пока, мышонок Клас! — И она исчезла, ублаженная любовникомГенри Морганом.
Когда в квартире вновь воцарился покой, Генри- сибаритвошел ко мне, чтобы сообщить, что он влюблен, по уши влюблен. Он даже выглядел моложе, несмотря на бессонную ночь, был гладко выбрит, а мешки под глазами словно смыло обильными поцелуями Салли.
— И имя у нее такое красивое, — сказал Генри. — Салли Сирен… — несколько раз повторил он, словно пытаясь вернуть вкус ее поцелуев. — Я хочу посвятить ей песню, — заявил влюбленный, осторожно закрывая дверь. — Симпатичную песенку, — скромно добавил он в коридоре.
Я изначально с недоверием отнесся к страсти Генри. Салли Сирен была слишком резкой, и я полагал, что речь идет о мимолетном увлечении, по прошествии которого моему другу предстояло, очнувшись от морока, горько пожалеть о своих словах, деяниях и обещаниях, данных этой непростой особе.
К обеду Генри написал песню «Счастливая Салли Сирен». Услышав легкую, воздушную мелодию и кокетливый перебор аккомпанемента, я никак не мог соотнести их с недавно промчавшимся по нашей квартире хлопотливым торнадо средней весовой категории в длинном платье с блестками, в туфлях на высоком каблуке и при полном макияже.
— Хорошая песня, — сказал я. — Очень хорошая песня. Только, может быть, слишком романтичная. Салли, она… твердо стоит на земле, обеими ногами, так сказать…
— Не надо, Клас, — разочарованно протянул Генри. — Зачем ты все время сгоняешь меня с небес на землю?
— Вовсе не сгоняю. Может быть, у меня просто похмелье?
Генри со стоном опустился возле рояля, глубоко вздохнул, и я понял, что дело сделано: он плакал, уткнувшись лицом в скрещенные на рояле руки, тихо и смиренно всхлипывая. Клавиши между «до» и «фа» намокли.
Я сел на софу и тоже вздохнул. Черное солнце раскаяния и сожаления взошло над похмельной долиной стенаний.
— Прости, что я такой нечуткий, — попросил я. — Мог бы и поделикатнее, конечно…
Генри кивнул.
— Иногда мшш… стиливи… — всхлипывал Генри, не отрываясь от рояля.
— Не могу разобрать ни слова.
Генри поднял голову и посмотрел в окно на грязно-серую улицу. Затем повернулся ко мне, и я увидел на лице следы слез.
— Иногда можно сделать вид, — повторил он. — Можно же просто притвориться.
— Конечно, — согласился я.
Достав чистый и выглаженный носовой платок, Генри высморкался и внезапно улыбнулся.
— Они такие жестокие! — Он шмыгнул носом. — Они невыносимо прямые и честные…
— Кто?
— Салли сказала, что она замужем и любит мужа и детей больше всего на свете. Она не лгала, я видел, что она говорит правду. Нет, черт меня дери, я больше никогда не буду влюбляться. Впрочем, я и не влюблялся, а просто сделал вид — освежить воспоминания. Так давно не влюблялся…
— У меня то же самое, — сказал я. — Чертовски давно.
Генри снова принялся бренчать на рояле, гораздо более сдержанно, спокойно и без притворной радости. Как если бы Моцарт попробовал играть блюз. Теперь музыка Генри звучала более искренне; я прилег на софу, закрыл глаза и стал слушать.
— In the mood for Maud, [17]— тихо запел он. — In the mood for Maud, — взвыл он, как настоящий черный король блюза.
Я сразу понял, что он снова исчезнет на время. Что он сбежит уже вечером. Салли Сирен лишь напомнила ему о Любви.
Вновь настало время прилежно трудиться в заповеднике, который мы попытались создать в нашем доме: несколько часов за печатной машинкой, несколько часов на раскопках и тихие прохладные осенние вечера перед камином. Я совершенно добровольно придерживался этого расписания те несколько дней, что Генри пропадал у Мод.
Время от времени я спускался в подвал. Была смена Грегера и Биргера, а они работали крайне мало, все больше препираясь и потягивая десертное вино. Биргер как раз писал новую поэму и потому не мог сосредоточиться на работе. Грегер возил тачку.
— Жить ведь тоже надо, — сказал мне Биргер однажды вечером. — Работая, тоже надо жить, так?
Я согласился.
— Вот Грегер — он простой человек, — сказал Биргер, когда товарищ скрылся с полной тачкой. — Немного наивный, но отличный парень. Он всегда придет на помощь, понимаешь? Всегда. Но он простой человек.
— А мне не доводилось встречать простых людей, — сказал я.
— Ясное дело, — поспешил согласиться Биргер. — Об этом моя поэма. «Простое — видимость одна / но трудно разглядеть / когда является луна / мы скорбь должны терпеть…» — продекламировал Биргер.
— Красивые рифмы, — похвалил я. — Прямо как у Гульберга.
— Спасибо, спасибо! — Биргер протянул мне грязную пятерню.
— Осталось еще? — спросил Грегер по возвращении.
— Чего? Земли — полно!
— Сладкое осталось? — пояснил Грегер.
Биргер достал пол-литра десертного, и мы сделали по глотку для согрева в благоговейном молчании.
— Ну как, продвигается работа? — поинтересовался я.
— Спрашиваешь! — воскликнул Биргер. — Да мы только до обеда полметра выгребли!
— Да уж, дело идет, — согласился Грегер. — Только грязи много и спина болит — особенно здесь вот, в пояснице.
— Вы только послушайте! — снова воскликнул Биргер. — У него спина болит! Да тебе в кино надо играть, Грегер! Как Гарбо!
Тогда-то Биргер и рассказал о своей дружбе с Гарбо: по его словам, он жил в том самом доме на улице Блекингегатан, 32, что и Грета Густафсон. В восемнадцатом году — году великого перемирия — любезная Грета возила колясочку, в которой лежал Биргер, и он отлично помнил эту скромную и в то же время бойкую девчушку. Грета отвозила мальчугана Биргера к церкви Всех Святых, присаживалась на скамеечку и лизала леденец, порой угощая и Биргера. Биргер лизал тот же леденец, что и Грета Гарбо! Впоследствии он, конечно, не узнал свою няньку в голливудских фильмах: девочку с улицы Блекингегатан преобразили, испортили, осквернили! В ней не осталось ничего от девчушки с леденцом, сидящей на скамейке у церкви Всех Святых. Мир сошел с ума.
