Очевидно, миллионер был в высшей степени раздражен встречей с Бенно и вымещал свой гнев на будущем зяте. Но тот вовсе не был расположен терпеть подобный тон, который слышал в первый раз.
— Очень сожалею, что тебе это так неприятно, — холодно сказал он, — но ни о каком своеволии здесь не может быть и речи: я, без сомнения, имел право выбрать для своей невесты доктора, который пользуется моим полным доверием, и так блестяще оправдал его — ты сам это признаешь. Я не мог предполагать, что возникшая более двадцати лет назад вражда, в которой Бенно не виноват и к которой совершенно не причастен, сделает тебя до такой степени несправедливым. Твой бывший друг давно умер, и с его смертью все должно быть забыто и похоронено.
— Об этом предоставь судить мне, — перебил его Нордгейм с возрастающим гневом. — Довольно! Я не хочу, чтобы этот человек бывал в моем доме. Я отошлю ему гонорар — конечно, очень крупный — и под каким-нибудь предлогом попрошу его избавить меня от дальнейших визитов. Тебя тоже покорнейше прошу прекратить это знакомство: я не желаю его!
Просьба весьма походила на приказание, но молодой инженер был не таков, чтобы позволить себе приказывать. Он отступил на шаг назад, его глаза сверкнули.
— Я, кажется, уже говорил тебе, что доктор Рейнсфельд — мой друг, — резко возразил он, — и потому, само собой разумеется, о прекращении знакомства с ним не может быть и речи. Если в награду за самоотверженные заботы о здоровье Алисы ты пошлешь ему гонорар и откажешь до окончания курса лечения, это будет для него оскорблением. И вообще я попрошу тебя говорить о нем в другом тоне. Бенно заслуживает величайшего уважения, под его непритязательной, застенчивой внешностью скрываются такие знания и такие душевные качества, которым можно только удивляться.
— Неужели? — Нордгейм насмешливо расхохотался. — Сегодня я узнаю тебя с совсем новой для меня стороны, Вольфганг: в роли восторженного и самоотверженного друга. Я никак не ожидал такого от тебя!
— По крайней мере, я имею обыкновение стоять за своих друзей и не давать их в обиду, весьма решительно ответил Эльмгорст.
— А я повторяю тебе, что не хочу видеть этого человека в своем доме. Надеюсь, я имею право этого требовать?
— Несомненно, имеешь, но в моем будущем доме Бенно всегда будет желанным гостем, и я откровенно скажу ему все, если буду поставлен в необходимость передать ему твое желание, чтобы он не посещал твоего дома, и… извиниться за тебя.
В первый раз эти два человека разошлись во мнениях, до сих пор их взгляды и интересы вполне совпадали, но уже первое столкновение показало, что Вольфганг не будет покорным зятем и намерен твердо отстаивать свои убеждения. Нордгейм видел, что он не уступит, но, по всей вероятности, у него были причины не доводить дела до окончательной ссоры, а потому он заговорил примирительно:
— В сущности, вопрос не стоит того, чтобы из-за него горячиться, — сказал он, пожимая плечами. — Какое мне дело до этого доктора? Мне хотелось отделаться от неприятных воспоминаний, которые пробуждает во мне его вид, ничего больше. Я нахожу его особу столь же незначительной, как и тот случай, который восстановил меня против его отца. Итак, пожалуй, предадим все дело забвению.
Он не мог бы ничем до такой степени поразить своего зятя, как этой необычайной уступчивостью. Вольфганг промолчал и казался удовлетворенным, но старая вражда приобрела в его глазах совсем иное значение; теперь он был твердо убежден, что дело шло тогда отнюдь не о чем-то незначительном: такой человек, как Нордгейм, не стал бы двадцать лет помнить о каком-нибудь пустяке.
В комнату вошла Алиса. Нордгейм ни словом не заикнулся о визите доктора и сейчас же заговорил о другом; Вольфганг также постарался скрыть свое дурное настроение, так что девушка ничего не заметила. Она собиралась идти в сад за Эрной, и отец с женихом присоединились к ней.
Сад соответствовал характеру местности, лежащей высоко в горах; в нем не могли расти обыкновенные декоративные растения и цветы, так как лето здесь было короткое. Клумбы, разбитые вокруг дома, были только что засажены и лишены тени, но небольшой сосновый лесок, примыкавший к саду, представлял прохладный, тенистый уголок. Из него сделали нечто вроде парка, которому исполинские камни, рассеянные там и сям, придавали романтический вид.
На скамейке у подножия одного из таких камней сидела Эрна, а перед нею стоял Эрнст Вальтенберг, но их беседа не походила на спокойный разговор. Он только что вскочил со скамейки и стоял на дорожке, точно загораживая дорогу Эрне, причем воскликнул:
— Нет, на этот раз я не позволю вам ускользнуть! Вы и так уже много раз убегали, когда я хотел, наконец, высказать то, что несколько месяцев вертится у меня на языке. Останьтесь! Я хочу знать правду.
Эрна чувствовала, что ей придется выслушать его; она не пыталась уклониться, но по ее лицу было видно, что предстоящее объяснение пугает ее. Она ни словом, ни взглядом не поощряла Вальтенберга, а он продолжал с возрастающим волнением:
— Мне давно следовало добиться ответа, но я трусил в первый раз в жизни. Вы и не подозреваете, Эрна, как вы мучили меня своим молчаливым отпором, своей постоянной уклончивостью! Всякий раз, как я хотел принудить вас произнести решительное слово, я читал в ваших глазах один и тот же отрицательный ответ, а его я не в силах перенести.
— Господин Вальтенберг, выслушайте меня! — тихо сказала девушка.
— Господин Вальтенберг! — с горечью повторил он. — Неужели я остался до такой степени чужим для вас, что вы не можете хоть один раз назвать меня по имени? Ведь для вас давно не тайна, что я люблю вас со всем пылом страсти и добиваюсь вашей любви, как величайшего из благ! Было время, когда таким высшим благом была для меня безграничная свобода, когда меня пугала даже мысль о каких бы то ни было узах, которые могли бы стеснять меня; теперь все это миновало и забыто. Что для меня весь свет, что для меня свобода без вас! Во всем мире мне не нужно ничего, кроме вас!
Он порывисто схватил ее руку. Эрна не отняла ее, но она лежала в его руке холодная и безжизненная. Затем девушка печально взглянула на Вальтенберга и ответила беззвучным голосом:
— Я знаю, что вы любите меня, Эрнст, и не сомневаюсь в глубине и искренности вашего чувства, но не могу ответить на него тем же.
— Почему? — резко спросил он, выпустив ее руку.
— Странный вопрос! Разве можно себя заставить полюбить?
— О, да! Горячая, беспредельная любовь мужчины всегда вызывает ответное чувство, если никто другой не стоит ему на дороге.
Эрна слегка вздрогнула: краска медленно заливала ее лицо, но она молчала.
Эта перемена не укрылась от глаз Вальтенберга, с напряженным ожиданием вглядывавшегося в ее черты, и его смуглое лицо вдруг побледнело, а голос зазвучал угрозой:
— Эрна, почему вы не хотели отвечать мне до сих пор? Почему отказываете мне в любви? Ради всего святого, скажите правду! Вы любите другого?
По-видимому, Эрна не хотела отвечать: сказать чужому человеку то, в чем она не признавалась и самой себе, было слишком тяжело для гордой девушки, но, взглянув на его взволнованное лицо, она решилась.
— Я не хочу обманывать вас в такую минуту, — твердо сказала она. — Я любила, это был сон, за которым последовало горькое, жестокое пробуждение.
— Этот человек оказался недостойным вас?
— Он не был способен на чистую, сильную любовь. Я убедилась в этом и вырвала любовь из своего сердца. Не спрашивайте больше, прошу вас! Все кончено и погребено.
— Так он умер?
В вопросе Вальтенберга слышалось дикое торжество, и еще более дикий огонь вспыхнул в его взгляде, грозившем жгучей ненавистью даже мертвецу. Эрна видела это, и вдруг ее охватил безграничный страх; она инстинктивно постаралась предотвратить опасность и прежде чем поняла, что лжет, уже кивнула утвердительно, таким образом, укрепив Вальтенберга в его заблуждении.
Он перевел дух, краска вернулась на его лицо.
