Эрнстгаузен ухватился за совет с настоящим воодушевлением.
— Это идея! — воскликнул он. — Вы правы, баронесса, совершенно правы! Валли отправится к дедушке в ближайшие дни, даже послезавтра! Он был так возмущен этой историей, что, конечно, будет самым лучшим сторожем. Завтра же утром напишу ему!
Он тотчас простился и предпринял новую попытку поймать дочь, что представляло довольно трудную задачу. Валли проявила невероятный талант исчезать в ту же минуту, как только отцу удавалось увидеть ее. Вальтенберга, принадлежавшего к числу посвященных, два раза выставляли как громоотвод против приближающейся грозы, и он должен был задерживать барона разговорами, а тем временем маленькая баронесса ныряла в какую-нибудь из групп гостей и снова выплывала на поверхность совсем в другом месте. Казалось, она на все общество смотрела как на собрание ангелов-хранителей и пользовалась им, смотря по надобности; даже министру, шефу ее отца, также присутствовавшему на празднестве, суждено было послужить ей в этом качестве.
Она прибегла к защите его превосходительства и стала трогательно жаловаться ему, что папа непременно хочет увезти ее домой, а ей так хочется остаться. Старик тотчас взял сторону прелестного ребенка и, когда появился барон, сердито восклицая: «Валли, экипаж ждет!» — обратился к нему с дружеской речью:
— Пусть ждет, любезнейший советник! Молодость имеет свои права, и я обещал баронессе заступиться за нее. Вы останетесь, не правда ли?
Эрнстгаузен был вне себя от ярости, но вежливым поклоном выразил согласие. В награду шеф завел с ним милостивый разговор и отпустил его не раньше чем через четверть часа. Зато теперь барон решил уже не соблюдать никаких церемоний: он ринулся в самый центр вражеского лагеря, где его дочь с самым веселым видом занимала место между Вальтенбергом и Герсдорфом. Адвокат учтиво встал ему навстречу и произнес:
— Господин советник, завтра или послезавтра я буду иметь честь быть у вас. Смею просить вас назначить мне час.
— Весьма сожалею, но неотложные дела…
— Именно о неотложном деле я и должен говорить с вами, — перебил его Герсдорф. — Оно касается железнодорожного общества, юрисконсультом которого я состою, и его превосходительство господин министр направил меня к вам на квартиру, поскольку у меня есть к вам еще и частное дело.
Барон не мог сомневаться относительно того, что это за частное дело, но так как поневоле должен был принять Герсдорфа в качестве юриста, то холодно произнес:
— Послезавтра, в пять пополудни, я к вашим услугам.
— Я буду пунктуален, — заверил его адвокат, прощаясь с Валли поклоном.
Последняя нашла, наконец, нужным покориться родительской власти и дать себя увезти, но на лестнице объявила с величайшей энергией:
— Папа, послезавтра я не позволю себя запереть: я должна присутствовать, когда он будет просить моей руки.
— Послезавтра ты будешь уже в деревне, — отчеканил Эрнстгаузен. — Ты отправишься с первым же поездом. Для верности я сам отвезу тебя на вокзал, а на станции тебя встретит дедушка, у которого ты пока и останешься.
Личико Валли, полное ужаса, выглянуло из-под белого капора, но затем она приняла в высшей степени воинственный вид.
— Этому не бывать, папа! Я не останусь у дедушки, я убегу, пешком вернусь в город!
— Посмотрим, как ты это сделаешь! Полагаю, ты знаешь старика и его принципы. Не забывай, после его смерти ты будешь блестящей партией.
— Ах, как мне хотелось бы, чтобы дедушка отправился в Монако и проиграл там все свои деньги! — гневно воскликнула Вали. — Или чтобы он усыновил какого-нибудь сироту и завещал ему свое состояние!
— Бога ради, дитя, что за ужасы тебе приходят в голову! — испуганно воскликнул Эрнстгаузен, но дочь продолжала, вне себя от возмущения:
— Тогда уж я не была бы «партией» и могла бы выйти за Альберта! Я каждый день буду молить Бога, чтобы дедушка выкинул бы какую-нибудь глупость, несмотря на свои семьдесят лет!
Навepxy парадные залы начинали пустеть и затихать; гости разъезжались, и, наконец, Нордгейм, проводив последних, остался в большом приемном зале один с Вольфгангом.
— Вальтенберг приглашает нас приехать осмотреть коллекцию редкостей, собранных им во время путешествий, — сказал он. — Едва ли у меня найдется на это время, но ты…
— А у меня еще меньше, — перебил его Эльмгорст. — Все три дня, которыми я могу еще располагать, уже заняты.
— Я знаю, и все-таки ты должен сопровождать Алису: она и Эрна обещали приехать, и я не желаю, чтобы приглашение было отклонено.
Вольфганг быстро спросил:
— Кто и что такое этот Вальтенберг? Ты относишься к нему как-то особенно предупредительно, а между тем он в первый раз сегодня в твоем доме. Ты знал его раньше?
— Да, его отец принимал участие в некоторых из моих предприятий.
Это был серьезный, осторожный делец и мог бы заработать миллионы, если бы прожил подольше. К сожалению, сын не унаследовал его практических наклонностей, он предпочитает разъезжать по свету и проводить время среди дикарей. Положим, его состояние позволяет ему предаваться подобной экстравагантной жизни, а теперь оно еще почти удвоилось, потому что несколько месяцев назад умерла его тетка и завещала все ему. Он для того только и вернулся, чтобы привести в порядок дела, и уже говорил об отъезде. Чудак!
Тон, которым Нордгейм говорил об этом человеке, показывал, что он не чувствует лично к нему ни малейшей симпатии, а между тем он только что отличал его среди всех гостей. Эльмгорст, видимо, был одного с ним мнения, потому что тотчас подхватил:
— Я нахожу его невыносимым! Он разглагольствовал за столом о своих путешествиях так, точно читал о них доклад. Только и слышалось, что «голубые бездны океана», «величественные пальмы» да «мечтательный цветок лотоса». Это было нестерпимо! Впрочем, фрейлейн фон Тургау, кажется, совсем увлеклась. Признаться откровенно, я нахожу, что поэтический восточный разговор носил слишком интимный характер для первого дня знакомства.
В этом замечании инженера слышалось с трудом сдерживаемое раздражение. Нордгейм, однако, не заметил этого и спокойно ответил:
— В данном случае я ничего не имею против короткости, даже напротив.
— То есть у тебя определенные намерения относительно их двоих?
— Да, — ответил Нордгейм. — Эрне девятнадцать лет, пора серьезно подумать о ее замужестве, и я как родственник и опекун, обязан возможно лучше ее обеспечить. За ней ухаживают, но с серьезными намерениями к ней никто не подойдет: она не партия.
— Она не партия, — машинально повторил Вольфганг, и его взгляд устремился в соседнюю комнату, где были дамы.
Алиса сидела на диване, а Эрна стояла рядом, и дверь образовывала как бы раму для стройной фигуры в белом.
— Я не могу винить за это мужчин, — продолжал Нордгейм. — Все наследство Эрны состоит из нескольких тысяч марок, полученных за Волькенштейнергоф, и хотя, само собой разумеется, я дам приданое своей племяннице, но это все равно, что ничего, для человека, привыкшего много требовать от жизни. Вальтенбергу нет надобности думать о деньгах — он сам богат, он из хорошего дома, словом, блестящая партия. Как только он вернулся, у меня сейчас же возникла эта мысль, и я думаю, дело сладится.
Он говорил таким деловым тоном, как будто речь шла о новой спекуляции. В сущности «обеспечение» племянницы было для него только сделкой, точно так же, как помолвка его собственной дочери: в первом случае девушки шла в обмен на состояние, а во втором — на ум и талант; и Нордгейм мог, не стесняясь, говорить об этом с будущим зятем, который смотрел на дело с той же точки зрения и действовал на основании тех же принципов. Однако в настоящую минуту лицо Эльмгорста было необычно бледно и его глаза с каким-то непонятным выражением не отрывались от ярко освещенной картины в раме открытой двери.
— И ты думаешь, что фрейлейн фон Тургау согласится? — спросил он, наконец, медленно, не сводя с нее взгляда.
— Не будет же она так глупа, чтобы оттолкнуть свое счастье! Правда эта девушка — такая же фантазерка и упрямица, как ее отец, и в некоторых пунктах с ней не справишься; но на сей раз, я думаю, мы будем одного мнения: Вальтенберг с его эксцентричными наклонностями как раз во вкусе Эрны. Мне кажется, она была бы в состоянии разделить с ним его сумасбродную кочевую жизнь, если он не решится отказаться от нее.
