Любое нормальное животное, настолько проигрывающее в размерах, поспешило бы надежнее спрятаться. Но Клео не была обычным животным. Отважно высунув голову из укрытия, она сузила зрачки до размеров точек и злобно таращилась на Рату. Силы этого взгляда-лазера хватило бы, чтобы привести в ужас всех собак на свете. Потом она раскрыла рот, обнажив два параллельных ряда иголок, и зашипела.

Мы замерли — Роб, Рата и я. Шипение Клео, пугающее, какое-то первобытное, будило мысли о питоне, гипнотизирующем кролика. Такое шипение было и впрямь достойно самой Клеопатры: царское шипение, убедительное, не допускавшее пререканий.

Рата обмякла в своем ошейнике и присела на задние лапы. Пораженная свирепостью котенка, старая собака опустила голову и внимательно изучала пол. Она выглядела огорченной и обескураженной.

Только тут меня осенило. Все время я неверно истолковывала поведение Раты. Она бросилась к двери, за которой стояла Лена, не злобно, а радостно. Она не собиралась нападать. Рычала и лаяла она от радостного возбуждения, приглашая поиграть. Рату огорчило мое непонимание, а вовсе не строптивый котенок размером с ее переднюю лапу.

— Все в порядке, — сказала я Робу. — Неси сюда Клео.

Роб опасливо приблизился, все еще прижимая Клео к себе. Рата осмотрела котенка с таким дружелюбным и даже ласковым выражением морды, словно позаимствовала его у матери Терезы. Все же я не отпускала ошейник.

— Видишь? Рате котенок нравится. Она просто не знает, как с ним подружиться. Поставь Клео на пол, посмотрим, что она об этом думает. Я буду держать Рату.

Роб попятился подальше от нас, потом осторожно поставил Клео на пол. Котенок опустился на все четыре лапки и, помаргивая, смотрел на монументального домочадца. Рата склонила голову, навострила уши и тихо поскуливала, пока Клео твердым шагом направлялась к ней. Добравшись наконец до передних лап собаки, Клео остановилась и посмотрела вверх, на громадную собачью морду. Потом покрутилась на месте, свернулась, как гусеница, и уютно устроилась у Раты между гигантских лап.

Ретриверша даже вздрогнула от радости: ее признали! Она была отличной няней по призванию — а я уже успела забыть, как ярко проявлялся ее материнский инстинкт, когда наши ребята были младенцами. А вспомнив, как Рата защищала и оберегала малышей, поняла, что могу совершенно спокойно доверить ей и котенка.

Не только человеческие сердца были истерзаны, когда случилась трагедия. Как бы ни были устроены собачьи мозги, Рата, без сомнения, знала, что произошло с Сэмом. В каком-то смысле ее горе было тяжелее нашего. Не имея возможности облегчить его плачем и выразить словами, она в тихой тоске лежала целыми днями на полу. Ничего другого ей не оставалось. Изредка мы гладили ее, говорили ласковые слова, но и это было только временным утешением. Однако котенок, как мне показалось, зажег в старушке Рате какую-то искорку. Может, ее сердце уже было готово открыться еще один раз, последний.

Я отпустила ошейник, и собачий язык тут же развернулся, подобно церемониальному флагу. Юная гостья позволила любовно облизать себя от хвоста до кончика носа, а потом в обратном направлении.

— А где Клео сегодня будет спать? — спросил Роб.

— Мы ей устроим постель рядом со стиральной машиной. А чтобы ей было тепло, положим бутылку с горячей водой.

— Нет, так нельзя! Она же будет скучать по братьям и сестрам. Ей будут сниться плохие сны. Пусть лучше она спит со мной.

С 21 января Роб ни разу не произнес слова «скучать» и «брат» в одной фразе. Тем не менее часы с Суперменом он не снимал, они словно приклеились к его руке. В дневные часы Роб производил впечатление вполне благополучного мальчика, ведущего безмятежную жизнь. Совсем другое дело ночь. Его постоянно преследовали кошмарные видения, снились чудовища на автомобилях. Он по-прежнему спал в углу нашей спальни на матрасе, спал нервно, то и дело просыпаясь.

— У нас в спальне не хватит места для нас троих, да еще икотенка, — сказала я. — К тому же в первые несколько ночей, пока Клео не привыкнет, она, возможно, будет шуметь.

— Ну и пусть, — заявил Роб. — Она может спать со мной в моей старой спальне.

Комната, где спали Сэм и Роб, до сих пор пустовала. Одежду и игрушки Сэма мы собрали и запихнули их в стоящий около школы контейнер благотворительной организации. День тогда стоял просто нереально мерзкий, и я представлялась себе персонажем с картины Иеронима Босха. После этого мы, вполне логично, решили сделать в комнате ремонт, изменив ее до неузнаваемости. Стив выкрасил стены солнечно-желтой краской. Я сшила занавески из ткани с гномиками, повесила на стену большой плакат с Микки-Маусом. Стив притащил разборную кровать, сколотил ее и покрасил в красный цвет. Я купила новое покрывало. Но как мы ни старались, отношение Роба к комнате не изменилось ни на кошачий волосок. Я представляла, что он будет спать в углу нашей спальни вплоть до того, как ему стукнет двадцать один, а может, и после совершеннолетия.

— Ты хочешь перебраться в свою комнату, Роб?

— Должен же кто-то присматривать за Клео ночью.

Так что в эту ночь мы устроили Роба в его старой/новой спальне. Он казался не менее растерянным, чем котенок. Запах свежей краски щекотал ноздри. Покрывало на постели сияло почти неоновым блеском. Новенькие простыни хрустели и манили прохладой.

Кое-каких любимых «сказок на ночь» нам приходилось сейчас избегать. «Зеленая яичница с беконом» [3]не годилась, из-за героя по имени Сэм-Это-Я. Я даже подумать не могла о «Самой копательной собаке», [4]я боялась этой книги, ведь в ней описывался Сэм Браун, обожавший свою собаку. Устроившись так, что Клео лежала между нами, мы открыли «Раз рыбешка, два рыбешка», такую знакомую, со стишками, которые я знала практически наизусть.

Добравшись до последней страницы, я почувствовала, что тревога Роба растет и набирает силу, как волна на горизонте.

— Ты уверена, что здесь нет чудовищ? — спросил он, опасливо поглядывая под кровать.

— Совершенно уверена.

Не время сейчас объяснять малышу, где прячутся самые страшные чудовища. Они коварно находят укрытие в наших же головах и выжидают мгновений, когда мы бываем особенно уязвимыми, — перед сном, во время болезни или когда на душе тяжко.

— А можешь проверить?

— Я уже заглядывала под кровать. Несколько раз.

— Посмотри еще раз…

— Хорошо. — Я нагнулась и еще раз полюбовалась на клубы пыли, ловко скрывавшиеся там от пылесоса.

— А за занавесками?

Взяв Клео — что это я все время ношу ее на руках? — я отогнула угол занавески. В далеких городских огнях я впервые различила проблеск надежды. Или нет? Может, они просто жестоко издеваются, смеются над моей надеждой, что сегодняшняя ночь принесет хоть небольшое облегчение?

— Чудищ нет, — сказала я, плотно задергивая занавески. — Ну а теперь спокойной ночи, милый мой малыш. — Я потрепала его по волосам и поцеловала в лоб, вдохнула аромат его кожи.

Удивительное дело, каждый ребенок появляется на свет со своим неповторимым запахом, и каждая мать его отличает. Я подумала: интересно, понимает ли Роб, насколько сильно сейчас, в эти мгновения, моя жизнь зависит от него? Если бы не его мужество — пример для подражания — и не то, что он во мне нуждается, я бы, пожалуй, не справилась с искушением навсегда заглушить боль с помощью бренди и нескольких флаконов снотворного.

— А в шкафу ты проверяла?

— Там ничего нет, кроме футбольных мячей и курток.

— А можно мне теперь взять Клео?

Котенок. По праву это котенок Роба. Когда я опустила пушистый комок Робу на сгиб левой руки, мальчик вздохнул и поднес палец ко рту. У них с Клео много общего. Когда жена лишается мужа, ее называют вдовой. Дети, потерявшие родителей, зовутся сиротами. Насколько мне известно, нет специального слова для тех, кто потерял сестру или брата. Но если бы такое слово существовало, его можно было бы отнести и к мальчику, и к котенку.