Но как ни любила я свою редакцию, самое лучшее время начиналось, когда я вставляла ключ в дверной замок, входила в старенький коттедж и видела Клео, которая первой вприпрыжку неслась мне навстречу, приветственно мяуча.

Я стала замечать, что Клео расширяет свои разговорные навыки. Кроме чарующего «мяу» («привет»), который она издавала, когда кто-то из нас входил в дом, в ее лексиконе появились настойчивое «дайте же мне войти» и агрессивное завывание «эх вы, бездушные нахалы!», когда она оставалась дома взаперти. Манеры у нашей кошки были лучше, чем у нас четверых, вместе взятых. Если кто-то из нас открывал дверь, чтобы впустить ее, не было случая, чтобы она, проскальзывая мимо ног, не поблагодарила сдержанным отрывистым «мрр-яу».

В часы обеда или ужина, особенно если трапеза запаздывала, лексикон Клео упрощался до уровня уличной кошки-бродяжки. Стоя у дверцы холодильника, она стонала и завывала: «Если меня сейчас же не покормят, так и знайте, прыгну кому-то из вас на голову и выцарапаю глаза!»

Клео меняла дома и города, не моргнув глазом и не дернув черным усом. Я боялась, что, оказавшись в первый раз на улице, она может сбежать или заблудиться, особенно учитывая ее пристрастие к прогулкам в ночные часы. Кто разглядит на темной улице черную кошку? Но я в очередной раз недооценила нашу Клео. У нее имелись гены, помогавшие ориентироваться на улицах, унаследованные, без сомнения, от отца.

Однажды, подравшись с кошкой вдвое больше себя, Клео явилась домой с оторванным ухом. После этого я старалась удержать ее дома, но каждый вечер она начинала выть до тех пор, пока наконец я не открывала дверь. Хотя тот бой был серьезным и Клео понесла потери, однако в результате ей удалось отстоять свои права на территорию. Больше с тех пор никаких свар с другими кошками у нее не было.

После переезда Клео подняла на новый уровень свое искусство птицелова. Туфли в моем шкафу были набиты щуплыми трупиками и пучками перьев.

Клео наглядно демонстрировала миру, как в одном существе прекрасные манеры, тонкость и шарм могут уживаться с жизнестойкостью уличной бродяжки. Следуя ее примеру, я училась не слишком переживать по поводу своих промахов на работе. Например, когда мне потребовалось слишком много времени, чтобы сообразить, что мой пыхтящий телефонный собеседник не совершает пробежку, а занимается кое-чем другим, несколько менее полезным. Или когда, пытаясь одновременно дозвониться в десять мест и вконец замотавшись, я перепутала имена топ-моделей, назвав одну, утонченную и шикарную, именем другой, известной потаскушки. Клео, хоть и редко, тоже случалось промахнуться мимо забора и шлепнуться в куст гортензий. Подражая ей, я тоже не зацикливалась на унижении, а просто встряхивалась, говорила себе, что я не настолько глупа, чтобы повторить эту ошибку, — и молилась, чтобы обиженные не подали на меня в суд.

Прошел еще год, за который мы со Стивом научились, находясь вместе дома, не попадаться друг другу на глаза. Согласно статистике, женщины разрывают супружеские отношения куда чаще мужчин. Никогда не была поклонницей статистики. Другая теория гласит, что мужчины, когда они хотят порвать отношения, становятся просто несносными. Поэтому женщине волей-неволей приходится доводить дело до конца.

Наш брак напоминал миску с яичными белками. Мы оба старательно бились над ним, надеясь чего-то достичь, время от времени даже поднимали довольно высокую шапку пены. Иногда нам даже начинало казаться, что мы сумеем-таки сделать вполне приличное безе, но любой повар подтвердит, что, если взбивать белки слишком уж долго и упорно, если слишком стараться, пена просто опадет.

Ситуация достигла критической точки однажды вечером, когда я вернулась с работы домой. Стив стоял на дорожке у дома. Не помню, о чем шел разговор, кажется о каких-то пустяках, вроде того, что кто-то оставил пачку масла на скамейке, откуда его стянула Клео. Разговор перешел в скандал — а прежде мы никогдане скандалили. Тут-то вдруг мы оба и заговорили о разводе.

Нам обоим было ясно, что Стив не может спать на террасе до конца своих дней, это же просто глупость. Тем не менее, когда слово на букву «Р» все же наконец прозвучало, действительность потрясла нас обоих.

Стив, глядя в сторону и изучая красный цветок, похожий на бутылочный ершик, сказал, что хотел бы по возможности обойтись без вмешательства юристов. Цветок утвердительно покивал. На улице раздался хлопок какой-то машины. Палисадник явно был неподходящим местом для подобных разговоров. Но где, скажите, подходящее место, чтобы обсуждать развод? Уж точно не в ресторане при свечах и не в спальне с курящимися благовониями.

Стив сказал, что съедет от нас через неделю. Он бы хотел, если я не против, забрать пейзаж с яхтами, который висит в прихожей, и еще кое-какие мелочи. Пораженная тем, насколько детально он уже все продумал, поняв, что он годы напролет готовился к этому, я только кивнула. Он думает, продолжал Стив, что дети должны поочередно жить то у него, то у меня, а с денежными вопросами предлагает разобраться позднее.

Да, и я могу оставить себе кошку.

Считается, что кошки-матери спокойно расстаются с котятами, если одного-двух им оставить. Она спокойна и довольна, кормит и воспитывает оставшихся детей. Но если отнять у нее весь выводок, кошка тревожится. Она все время зовет детей и повсюду их ищет: в шкафах, под кроватями. Она отказывается от пищи. Шубка теряет блеск. Кроме того, она непрерывно горестно мяукает.

Дом опустел и по ночам стал похож на безмолвную пещеру: дети не вздыхали, не ворочались в своих кроватях. Я сходила с ума от беспокойства: мне казалось, что Роб не справится с домашним заданием по английскому языку, что Стив не справится с уходом за Лидией. В свои два с половиной года она была весьма решительной и совсем безответственной. Клео тоже скучала без них. Она таскала в зубах носки и спала на детских кроватях.

Я постоянно придумывала поводы повидать детей в неделю Стива — то забирала Лидию из детской группы, то отвозила Роба на занятия «Морских скаутов». Оставшись одна, старалась занять себя хоть чем-нибудь, в сотый раз прибиралась на полках в ванной, снова и снова переписывала статьи, но отвлечься, переключить мысли никак не удавалось. Мое воображение работало, как гигантский телескоп, улавливавший любое движение: внимателен ли Роб, смотрит ли он по сторонам, когда бежит к школьному автобусу? не подхватила ли Лидия какой-нибудь вирус? Я была рядом с ними постоянно — интересно, замечают ли они мое присутствие?

С фотографии на каминной полке на меня смотрел Сэм. Он улыбался весело и хитро. Та женщина на «форде-эскорт», думала я. Она запомнила его другим. Сейчас я соглашалась с тем, что ее вины в произошедшем нет. Задавала себе вопрос, что бы сделала я на ее месте. Переехала в другую страну, постаралась стать другим человеком и забыть обо всем. Однажды вечером, забирая Роба с занятий «Морских скаутов», я задавила кошку. Все произошло в считаные секунды. Белый мех, мелькнувший в свете фар, удар и глухой стук, когда колесо давило кость. У меня не было ни малейшего шанса затормозить. Та женщина, должно быть, чувствовала то же самое. Я остановила машину. От шока и угрызений совести меня даже мутило. Зверек был раздавлен, жизни в нем не осталось. Я всего лишь переехала кошку и долго не могла прийти в себя. Убить ребенка — насколько же это должно быть страшнее. Бесконечно страшнее.

Иногда я казалась сама себе кошкой, обреченной так или иначе лишиться всех своих детей. Упиваться жалостью к самой себе я никогда не любила. Утомительно, да и просто недостойно. Я начала искать способы не думать на эту тему. Например, встречаться с родителями, пережившими потерю детей, беседовать с людьми, чье горе, возможно, свежее, острее моего. Несколько раз мне удалось немного облегчить их страдания, подбодрить, а моя собственная боль уступала место чувству, что я делаю хоть что-то стоящее. За последние пять лет я много узнала о скорби и страданиях. Каждый человек переживает горе по-своему, и все же страдающего никто не поймет лучше, чем тот, кто сам пережил нечто подобное.