Список, впрочем, состоял всего из дюжины имен. Из мэрии все отправились в Лувесьен, в ресторан «Грий Руаяль», принадлежавший Лазаревым, где состоялся обед, приготовленный знаменитым благодаря телепередачам поваром Раймоном Оливье. Кроме хозяев дома присутствовали: Софи Литвак, жена театрального режиссера Анатоля Литвака [217], Итье дё Рокеморель, администратор издательства «Ашетт», Франсис Фабр с супругой, адвокат Альберт Абдесселям, член французской делегации в ООН, его коллега Жером Сорвейн, журналисты и писатели Франсуа и Жак Галл.

Все — частые гости «Грий Руаяль», очаровательного местечка, принадлежавшего некогда графине Дю Барри. Вокруг раскинулся парк с озером, где плавали утки, настолько большой, что Париж казался где-то совсем далеко и не был слышен шум восточного шоссе. У супругов-журналистов собирались в этот воскресный день весьма респектабельные гости. Они непринужденно принимали министров, артистов, писателей, кинозвезд, банкиров, крупных промышленников. В погожие дни общество перемещалось в Лаванду, на виллу «Фосетт», выстроенную на скалистом мысе по распоряжению Елены Лазаревой. Рядом был причал, где стояли лодки ее друзей.

В августе 1957 года это местечко стало съемочной площадкой для экранной версии романа «Здравствуй, грусть!». Фильм снимал Отто Преминжер [218]. Главную роль играла Жанна Себерг. Права на съемку Рене Жюйар продал за пять миллионов старых франков затеявшему этот проект продюсеру Рэю Вентуре. Через посредничество Алана Бернгейма последний осуществил самую блестящую сделку в своей карьере, получив за них, в свою очередь, от американцев из Колумбии чек на шестьдесят миллионов. Сообщение об этой сделке Франсуаза восприняла со своей обычной флегматичностью, но урок так и не был ею усвоен.

Экранизации «Здравствуй, грусть!» и особенно «Смутной улыбки», которую снял Жан Негулеско [219], оказались не слишком удачными:

«Я была ошеломлена, когда это увидела. Особенно второй фильм, это просто катастрофа. Я вернулась в зал, там стояла Кристина Каррэр с какой-то глупой улыбкой, а Рос-сано Браззи ловил пескарей на пляже у “Карлтона”, в Каннах… Лучше всех получился “Любите ли вы Брамса..”, который сделал мой друг Толя Литвак» [220].

Она написала постановщику «Рва со змеями» и «Анастасии» о том, что довольна:

«Дорогой Толя,

Мне хотелось бы тебя поблагодарить за фильм “Любите ли вы Брамса..”. Он мне очень понравился.

Париж там прекрасен, люди нежные, как я и ожидала. Они все трое играют замечательно. Потом я уже пожалела, что все так плохо заканчивается, — но это моя ошибка. Короче, я на два часа совершенно забыла, что сама написала эту историю, что эти имена мне родные, я не знаю, что лучше этого я могла бы тебе сказать.

Поль, Симона, Роже [221]обрели облик, жесты, ту реалистичность, которую мне, быть может, в меньшей мере удалось выразить.

Я благодарю тебя и целую».

Анатоль Литвак пригласит романистку сняться в сцене в ночном клубе в Булонской студии. Она танцевала в объятиях Саши Дистеля. Отто Преминжер ей предложил роль Сесили, когда искал исполнительницу для съемок «Здравствуй, грусть!». «Вы что, смеетесь?» — ответила Франсуаза Саган постановщику, который уже предвкушал успех предприятия.

Забыв об этой безумной затее, он обращается к Одри Хепберн, сыгравшей Жижи, правда, не совсем в духе авторской интерпретации. Актриса была шокирована сюжетом и сказала, что никогда не возьмется за такой аморальный сценарий. Тогда совершенно отчаявшийся Отто Преминжер обращается к Елене Лазаревой-Гордон. Она организует конкурс в «Эль». Роже Нимье и Морис Гудекет, бывший муж Колетт, составлявшие жюри, выбрали из полученных журналом пятнадцати сотен фотографий Мижану Бардо, сестру Брижит.

Но Отто Преминжера не устроила ни одна из кандидаток, он отказался от проекта и отправился на поиски Жанны д’Арк для фильма, который он хотел снять по пьесе Бернарда Шоу. Будущую звезду он нашел в Чикаго: это была восемнадцатилетняя Жанна Себерг, дочь фармацевта и учительницы из Маршаллтауна в Айове. Она прочла «Здравствуй, грусть!» и почувствововала, что Сесиль ей очень близка. Не колеблясь, Отто Преминжер отдал ей роль. Она снялась в роли святой Жанны, а потом превратилась в циничную одинокую девушку из «Здравствуй, грусть!». Отца, Реймона, и его возлюбленных, Анну и Эльзу, сыграли Дэвид Нивен, Дебора Керр и Милена Демонжо.

В Нью-Йорке фильм провалился. «Жанна Себерг так же похожа на французскую нимфу, как стакан молока на анисовый ликер», — иронизирует критик «Нью-Йорк гералд трибьюн». Но этим и ограничивается, быть может, потому, что она будет продавать эту газету на Елисейских Полях в фильме «На последнем дыхании» Жана-Люка Годара [222]. Настоящую героиню Саган она открыла, вероятно, влюбившись в парижского адвоката-стажера Франсуа Морея [223].

Когда она отдыхала на варском побережье в гостях у промышленника и мецената Поля-Луи Вэйе, молодой человек ей однажды сказал: «Здравствуй, счастье». Через два года они расстались.

«Авария произошла в апреле, а совсем поправилась я только в октябре. Болезнь — это серьезное испытание…» Несколько месяцев Франсуазу Саган мучил полиневрит, нервное воспаление. Она сильно страдала от болей и вынуждена была каждый день принимать морфин, точнее, его редкий суррогат под названием пальфиум 875.

Ей делали уколы по рецепту доктора Шварца, который писал медицинские хроники под псевдонимом Медикус. «Ей необходимо было принимать пальфиум каждые три часа, — говорит Жак Куарэ. — Скупив все, что мог, в парижских аптеках, я отправился в Бельгию. Если бы таможенники обыскали на границе мой “ягуар”, то наткнулись бы на кучу ампул под капотом. Ради сестры я пренебрегал опасностью быть обвиненным в перевозке наркотиков».

Через четыре месяца Франсуаза попала в зависимость от лекарства и обратилась в клинику в Гарше, к доктору Морелю. Там она пробыла недолго и написала дневник, который опубликовала семь лет спустя под названием «Отрава»  [224]с угловатыми рисунками Бернара Бюффе. Доктор Морель предлагал своим пациентам самим отвечать за свое выздоровление, усилием воли заставляя себя увеличивать интервал между наркотическими уколами.

Это было похоже на танталовы муки — не уступать искушению, держа вожделенную ампулу в руке. Однажды Франсуаза написала так: «Понедельник: я провела три часа без ампулы. Я думаю, это событие». Постепенно она избавилась от власти пальфиума:

«Я безнадежно пытаюсь себя не обманывать, но только я об этом подумаю, все начинается заново. Единственный выход — ждать, когда действительно станет больно. А не нервничать безумно, как сейчас. Я наблюдаю за собой: я похожа на животное, которое подстерегает другое животное во мне».

Это было тяжелое испытание, которое она старалась вынести, несмотря ни на что, делая записи в свой дневник:

«Вторник: кажется, что становится все труднее и труднее. Сегодня я с утра задыхаюсь. Надо держаться. Мысли непрерывно прыгают. Снимать телефонную трубку, держаться мужественно, спокойно объяснять что-то — все это решительно невыносимо. Они сделают что-нибудь? Что-нибудь, что отдалит момент, когда нужно будет уезжать. Все, что я делаю для себя и против себя, это ужасно».

Эта страшная борьба выразилась также в строках, порожденных этими выматывающими внутренними терзаниями:

«Когда нам некого больше целовать, когда одиночество напоминает работу, которая никому не нужна, жизнь становится грустной.

Снова пошел дождь… Сигарета выпала и покатилась по подоконнику. Я не шевельнулась, подождала, пока она остановится вдруг на краю пропасти, будто застыв от восхищения, неподвижная. Любопытно. Если хорошенько подумать, я всегда такая, только не в машине…