Эдуард Малиграс в «Смятой постели» находится в еще более угрожающем положении. Тридцатипятилетний драматург привыкает к психотонизирующим пилюлям и не усомнился бы уколоться героином, «если бы это помогло ему написать десяток блестящих страниц», хотя «мысль о том, чтобы поднять себе настроение или заглушить душевную боль с помощью химии, унижала его». Другой персонаж романа, директор театра Жолье, который умирает от рака, принимает наркотики, чтобы облегчить свои страдания, как когда-то Франсуаза принимала пальфиум 875.

«Он почувствовал боль в горле, потом она перешла в легкие, становилась глубже и сильнее… Там, будто солдаты навытяжку, рядами располагались ампулы, сверкающие, изящные и прозрачные, а рядом с ними большой новый шприц, который, казалось, дремал… Жолье осторожно вынул из коробки одну ампулу… Он терпеть не мог делать себе больно, и то, что ему нужно было делать себе укол, вонзать металлический кончик в кожу, проникать в до предела натянутые нервы, казалось ему противоестественным.

… И вдруг, как если бы кто-то управлял на расстоянии страшным зверем, который набросился на него и терзал его горло, боль отступила, и он вздохнул от неожиданного, огромного счастья… Теперь это был уже полный разгром — боль была изгнана отовсюду. Наконец-то он смог пошевельнуться! И он повернул вновь ставшее подвижным, живым и теплым тело, потушил ночник и оставил выключатель на прежнем месте: мог начаться новый приступ…»

«Санди Таймс» назвала в 1967 году Франсуазу Саган французской писательницей, представляющей лицо современности. Это была большая статья с фотографией во всю страницу, где автор «Здравствуй, грусть!» была представлена как центр своего рода геральдической композиции: по краям фотографии были помещены бутылки виски, алкозельцер, смятый «астон мартин», проигрыватель-автомат и изображение Карла Маркса.

«Я никогда не принимаю алкозельцер, — замечает она, — у меня от него болит сердце». Что касается присутствия теоретика марксизма, то это скорее дань фольклору. Если уж говорить об авторитетах, Франсуаза отдавала предпочтение Эмилю Золя [232], мужественному интеллектуалу с социалистическими взглядами, как она их понимала:

«Есть социализм, который я терпеть не могу, невыносимо жалкий, который требует, чтобы никто не ездил на “ройсах”. Но я думаю, это гораздо менее важно, чем желать, чтобы все ездили на “2 CV”. Социализм очень близок коммунизму в смысле того, что предполагает отсутствие привилегий. Здесь важно, что каждому что-то достается. Привилегия мне кажется менее значительной, чем право» [233].

Франсуаза Саган никогда не боялась пожертвовать своей репутацией ради правого, по ее мнению, дела, к тому же ее известность могла привлечь внимание к какому-нибудь «безнадежному» случаю. Приведем два примера, когда она высказалась в духе «Я обвиняю» [234]. В 1977 году она защищала алжирского рабочего Иуссефа Кисмуна [235], приговоренного к двадцати годам тюрьмы при том, что трибунал не доказал его виновность в деле об убийстве. В 1986 году романистка выступила против приговора, вынесенного ее другу, журналисту Марку Франселе [236], который за незначительное нарушение был осужден на один год заключения.

Она обладала несокрушимой уверенностью в правильности своих убеждений и готова была перевернуть весь мир, чтобы добиться задуманного. Из-за Марка Франселе она отправилась к министру юстиции Альбену Шаладону, настолько невыносимо ей было видеть этого человека несправедливо обвиненным.

В марте 1958 года Пьер Лазарев, который несколько дней назад присутствовал на ее свадьбе с Ги Шеллером, поручает ей освещать процесс в Версале, рассчитывая на ее саркастические замечания. Глава «Франс-суар» был вполне удовлетворен результатом! Вот вступление к статье, вполне в духе Саган:

«Все это начиналось очень весело, как коррида. Погода была отличная. Версаль сиял золотом больше чем когда-либо. Журналисты здоровались между собой и с жандармами перед маленькой дверью в камеру обвиняемых, что было настоящим благом для фотографов…»

Не менее язвительно было заключение ее первой статьи по этому делу: «Общество судит тех, кого оно породило. Как правило, это делает его жестоким». На следующий день Франсуаза встретилась с Вивье и Серменс, которые совершили два убийства и теперь рисковали быть приговоренными к высшей мере наказания. Романистка высказалась резко:

«С театральной точки зрения это очень плохая постановка. Есть два хороших актера — Флорио и Вивье. Хороший комментатор — председатель суда. Остальные — невнятная массовка…»

Помещать на первые полосы материал об известных людях, заключенных под стражу, об убийцах, значило использовать прием, на который судебные хроникеры тогда решиться не могли. Но Франсуаза не уставала удивлять. Предвидя, каким будет приговор, она пишет: «Сегодня будет страшный день. Ведь если их приговорят к смерти, то лишат их возможности осознать совершенное». Эта вторая статья была расценена как чрезмерно снисходительная, третья не появилась вовсе, и Вивье был отправлен на гильотину.

Собратья по перу немного потеснились, чтобы освободить место на скамье для прессы [237]новообращенной коллеге. Ролан Фор, который стал директором «Орор», покинув пост президента «Радио-Франс», воспринял ее с благосклонностью. «Она билась над каждой страницей», — вспоминает он. Будущий любимец Французской академии Бертран Пуаро-Дельпеш, который вскоре получит премию «Интераллье» за свой первый роман «Верзила», очень ценил ее общество. В то время он являлся судебным хроникером «Монд», о Франсуазе он написал позже в альбоме «Здравствуй, Саган» [238]:

«Наблюдая пришедшую маленькую Саган двадцати с небольшим лет в ореоле фотовспышек, фиксирующих ее славу, завсегдатаи залов суда сокрушались, что чужачка не имела понятия ни о том, как называются официальные лица, ни даже о судебном регламенте. Наиболее угодливые торопились с подсказками, желая помочь ей избежать ошибок. Глупцы! На следующий день в ней заговорил талант; она была, как обычно, дерзка, не обращая внимания на нюансы, она сосредоточивалась на основной идее, как хороший теннисист, который, размахнувшись, бьет с лета по мячу».

По всей видимости, она была готова пойти на эксперимент и поработать по случаю в качестве журналистки.

Еще до романа она пыталась опубликовать новеллы в еженедельнике «Франс-суар», расположенном на улице Реомюр, который издавался более чем миллионным тиражом. Прочел ли их его редактор, неугомонный Пьер Лазарев? Как бы то ни было, он и его жена, директор «Эль», стали почитателями Саган, которую считали равной Колетт. Последняя в период между двумя войнами активно писала в парижские газеты и даже являлась главой литературного направления в «Матэн». Автор «Здравствуй, грусть!» сделала свои первые репортажи для женского еженедельника Елены Гордон-Лазаревой, которая послала ее в Италию (Неаполь, Капри, Венеция) [239]. Путешествие оживило ее романтическое восприятие.

Ее первая статья начиналась фразой, достойной Александра Дюма или Мишеля Зевако (Пардэйан): «Доведя своих любовников до изнеможения, Жанна, самая жестокая и сладострастная королева Неаполя, приказывала выбрасывать их через люк в море». Эта драматическая жилка, вероятно, появилась у нее, когда она в четырнадцать-пятнадцать лет читала матери пьесы по истории Франции.

«Это выглядело приблизительно так: “Спасем его”, — говорила королева. Король: “Пусть он будет брошен хищникам”. Королева: “Сжальтесь, Сир!” Сначала мама слушала меня очень внимательно, потом начинала засыпать, бормоча мне слова благодарности», — рассказывает Франсуаза Саган, которая со своим братом Жаком напишет сценарий для телефельетона «Борджиа, или Золотая кровь» [240]в традициях приключенческого романа.