— Откройте дверь и отойдите, — сказал он Вайсману.

Часовщик медленно повернул ключ в замочной скважине.

— Это, должно быть, крысы, — заметил он. — Помещение пустое.

— Подождите! — закричал Кан.

Часовщик не послушал его и вошел в комнату. Но тотчас же с воплем выбежал обратно, прижав руку к горлу. Рука его была в крови.

— Отойдите же, черт побери! — крикнул Кан.

Из подсобного помещения по-прежнему доносился размеренный глухой стук.

Кан поручил часовщика заботам Ренцо, прижался к стене и, держа револьвер в вытянутой руке, заглянул внутрь. В нос сразу же ударил резкий запах, кислый, гнилостный, напоминающий смесь запахов уксуса, прокисшего молока и рвоты.

Ничего не было видно, и ему пришлось войти в комнату. Что-то зашевелилось у него над головой, и он выстрелил. Пуля разбила окно.

Кан промахнулся. Птица с ярким радужным оперением, как слепая, металась по всей комнате и натыкалась на стены, ища выход. Кан с размаха ударил ее кольтом. Оглушенная птица, теряя перья, тяжело ударилась об пол.

Кан заметил вторую птицу. Она неподвижно лежала на полу рядом с ворохом одежды. Инспектор увидел следы крови. Открыв единственный в комнате шкаф, он обнаружил внутри аккуратно сложенные инструменты. Шкаф был отодвинут от стены примерно на тридцать сантиметров. Кан обошел его и с трудом сдержал крик.

В каменной стене было окно. К его раме за растянутые в стороны руки и ноги был привязан голый человек. Тело и шея вздулись, но разложение не могло скрыть многочисленных ран на груди, покрытых запекшейся кровью. Лицо было невозможно узнать.

Задыхаясь от смрада, сдерживая рвотные позывы, Кан попятился и что-то задел ногой. На полу лежала медная пластинка. Он тотчас узнал второй рисунок с крылатыми змеями.

Кан вышел на лестницу и сказал Ренцо, который поддерживал нетвердо стоящего на ногах часовщика:

— Надо вызвать судебно-медицинского эксперта и сделать первое вскрытие на месте.

Ренцо кивнул. Пошатывающийся Вайсман смотрел на них блуждающим взглядом. Говорить он не мог: одной рукой он указывал на свое горло, другой прижимал к нему окровавленный платок. Кан отвел его руку в сторону и осмотрел рану. Кожа вокруг нее опухла и посинела.

— Что со мной? — проговорил часовщик.

Вдруг он задрожал всем телом и с глухим стуком повалился на пол.

Кан велел Ренцо бежать вниз и привести полицейских, обыскивавших нижние этажи. А сам взвалил тяжелое тело Вайсмана на плечи и начал спускаться к лифту.

Кан укорял себя за то, что позволил часовщику первому войти в подсобное помещение. И за то, что недооценил преступника, который, убив свою жертву, оставил после себя столь коварную ловушку.

Спустя час Фрейд и Юнг стояли в коридоре «Нью-Йорк хоспител» на Шестьдесят восьмой улице и ждали вестей о состоянии здоровья часовщика. Рядом с ними тянулась очередь к кабинету, где делали прививку от брюшного тифа. Пациенты передавали друг другу слухи о том, что некая Мэри Меллон, или Тифозная Мэри, сбежала из больницы, где ее держали на карантине. Городу угрожала эпидемия.

Фрейд и Юнг по просьбе Кана оказали часовщику первую помощь в холле небоскреба и отвезли его в больницу. По-видимому, в кровь Вайсмана попал какой-то неизвестный яд.

Перед тем как уехать в комиссариат по вызову Салливена, Кан успел лишь в двух словах рассказать психоаналитикам о том, как были найдены труп Джеймса Уилкинса и вторая медная пластинка.

Психоаналитики обсуждали мучительную смерть Уилкинса. Они были в гневе и недоумении — и пытались найти хоть какое-то объяснение тому, что случилось.

— Убийца навязчиво демонстрирует свой невроз, — сказал Фрейд, — оставляя после себя улики. Но все-таки, что бы там ни говорил ваш друг Гупнин, это вызывает недоумение.

— Помимо мистического, у преступника, несомненно, есть какой-то практический мотив, — заметил Юнг. — Например, он хочет запугать членов Клуба архитекторов. Эти алхимические каракули понятны только им, значит, им они и адресованы.

Фрейд посторонился и пропустил санитаров, несших на носилках человека в бинтах.

— Я, как и вы, считаю, — ответил он Юнгу, — что преступник отягощен безмерным чувством непонятной для него самого вины. Каждый раз, совершая преступление, он может привязать это чувство вины к конкретному факту, и ему становится легче. То есть убийства являются для него большим утешением.

— Чувство вины появляется до совершения проступка? А проступок оправдывает чувство вины? — спросил Юнг, уточняя мысль Фрейда.

— Совершенно верно… — Фрейд кивнул. — Вспомните Гамлета или Эдипа, возьмите «Преступление и наказание»… Преступное действие всегда вызывается мазохистской потребностью в наказании и искуплении. И кстати, преступник не обязательно должен быть безнравственен или лишен моральных ценностей… Наоборот, нередко совесть мучает его гораздо сильнее, чем обычного человека.

— Значит, нужно понять, каким был изначальный проступок, который убийца заглаживает, совершая преступления.

— Вероятно, он нарушил чрезвычайно строгое табу. Это объясняет грандиозность обрамления каждого преступления. Если дом — это символ «я» человека вообще, то небоскреб символизирует «я» сверхчеловека. Выбор здания указывает на величину вины, лежащей на его совести.

— Странно, — проговорил Юнг.

— Что?

— Август Корда, кажется, страдал обратной формой такой паранойи. Он ведь построил эти здания, воплотил свою личность в громадах небоскребов.

— Вайсман выкарабкается, — произнес голос позади них.

В желтоватом освещении коридора фигура Кана показалась Фрейду еще более внушительной, чем обычно. Рядом с инспектором стоял Ренцо.

— Мы пришли передать врачам информацию о яде, который убил Уилкинса, — сказал Кан. — Наш судебно-медицинский эксперт определил, что это такое, во время вскрытия. Это токсичный алкалоид, действующий на сердце и нервную систему, он убивает очень медленно. Уилкинс умирал по крайней мере шестьдесят часов. Он постепенно задыхался, его распухающее горло пропускало все меньше и меньше воздуха.

— Какой негодяй! — возмутился Юнг.

— На рубашке Уилкинса нашли также крошки хлеба. И пятна от вина. Словно его кто-то кормил.

—  Сие есть Тело Мое, сие есть Кровь Моя, — проговорил Фрейд.

Юнг подпрыгнул на месте:

— Вы намекаете на мое сравнение убийства Эмери с крещением?

— Убийство Уилкинса кажется карикатурой на христианский ритуал причастия, — сказал Фрейд.

— Вы нашли какие-нибудь новые улики, что-то новое об убийце? — спросил Юнг.

— Отпечатки пальцев вокруг трупа, — сказал Ренцо. — И черные волосы на полу, среди светлых волос, принадлежавших жертве.

— Длина, цвет и состояние волос могут многое рассказать о личности преступника, — пояснил Кан. — Кроме того, у Уилкинса под ногтями обнаружили кровь — видимо, он оцарапал своего палача. Эта кровь четвертой группы, а у жертвы — первой.

— А у Менсона? — спросил Фрейд.

— Не четвертая, — ответил Кан. — И все эти улики чрезвычайно важны, потому что пропал еще один человек.

— Кто же?

— Уильям Мур, судовладелец, который должен был отплыть в Европу на «Лузитании».

— Он исчез с корабля? — спросил Юнг.

— Он на него и не садился, — сказал Кан. — Перед самым отплытием капитан получил телеграмму о том, что Мур отменяет поездку. А его семья была уверена, что он на борту.

— Инспектор, вы уверены, что это исчезновение связано с остальными? — спросил Фрейд.

— Мур работал с Корда над проектом оснащения небоскребов средствами противовоздушной обороны на тот случай, если Манхэттен атакуют аэропланы. Кроме того, Мур — родственник Джеймса Уилкинса.

— Но наш алхимик собирался уничтожить только троих врагов — трех «драконов», а не четырех, — с недоумением сказал Юнг.

— Это похищение может означать, — заметил Фрейд, — что убийство Корда, рядом с телом которого не нашли гравюры, не относится к этой серии.