—   

Варя, Варенька! Спасибо тебе за такую теплую весточку. Ты по-настоящему простила меня и не таишь зла за прошлое, хотя я дей­ствительно виноват перед тобою и матерью. Ты отпустила мне этот грех. Спасибо тебе! Если б ты знала, насколько легче мне станет жить,— вспотел лоб человека.

Он читал, вчитываясь в каждое слово. Да, это письмо адресовано только ему.

Бондарев вышел на балкон, распахнул окно. Его обдало весенним, свежим воздухом. Как лег­ко и чисто стало на душе. Словно помолодел человек. Ему захотелось петь. Ведь его прости­ли. Первый человек, но как это важно жить, не чувствуя себя круглым подонком.

Бондарев с интересов вглядывается в окна домов. Вон и Ксенькино окно. Не спит старая карга. А именно она назвала человека людое­дом и убийцей, сатаной и подлецом, только за то, что прошел мимо, задумавшись, и не по­здоровался с бабкой. Ох, и облила его помоями старая!

Да что Ксенья? Сколько раз обижали его и он, стоя у этого окна, захлебывался слезами, зада­вая себе один и тот же вопрос:

—  

За что?

Сколько раз поселковые крыли его без при­чины площадным матом из куража. Без повода и причины обзывали грязно. Будь он помоложе, вряд ли сдержался бы, обязательно отплатил бы мордобоем за оскорбление. А теперь и воз­раст, и силы не те. Вот и пользуются случаем обидеть ни за что. Так вот и в волчьей стае сживают со света состарившегося матерого во­жака, какой не в силах дать сдачи и постоять за себя. Такому даже щенки досаждают, пробуют силы, первые клыки. Знают, все пройдет безна­казанно, а это порождает наглость.

—  

Эх, Ксенья, в Магадане ты рот открыть не посмела б! Жалкая старуха, какую никто во всем доме не замечает. Я единственный с тобой здо­ровался, и ты возомнила, что все обязаны.

А ведь не секрет, что четверо мужиков бросили тебя из-за пьянок. Разве ты после этого баба? Или этот Спиридон, не зря на Камчатке прикле­ился и к себе в Белоруссию ни ногой. Там поли­цаем был. Руки в крови по самые плечи. Тебя в твою деревню облезлый козел не пустит. А еще смеешь меня обзывать? Да я против тебя хрусталь. Ни у одного дитенка из рук куска хле­ба не вырвал.

—   

Или ты, зачуханый Петрович! В своем доме хозяином не считают. Забулдыга! Детский, внучкин костюмчик пропил, а меня бомжом на­зываешь. Посмотрел бы на себя, старый ишак. Смех и грех. Забыл, когда умывался в после­дний раз. А туда же ляпнул лешак:

—  

Когда тебя будут хоронить, к поминально­му столу не подойду. Ты моего уважения не сто­ишь. Я таких не поминаю. Да пока я сдохну, ты сто раз накроешься, придурок вонючий. Кто мо­жет заранее знать, кто раньше сдохнет.

—  

Тьфу на всех вас! — закрыл человек окно и сел спиною ко всем дворовым соседям. Ниче­го хорошего не видел от них никогда. Кроме пья­ного, разгульного мата ни одного доброго сло­ва. А лишь такое, что бабы испугано и поспеш­но загоняли детей со двора. Такое не приведись повторит вечером, отец на горшке окажется.

—   

Куда там, интеллигентов из себя корчат. А войди в дом к любому, такое увидишь, что говорить надолго разучишься,— усмехается Бон­дарев.

Зашел он как-то к соседке попросить гладыш для молока. Аж с деревни вез, решил варенца себе сделать. Бабка разыскала гладыш, но как стала доставать оттуда все, что хранила, Игорь и варенца не захотел. Выскочил пулей, забыл, зачем приходил. Второй год не здоровается и в ее сторону не смотрит. Ничего у нее не про­сит и не спрашивает. Проходит мимо поскорее, забыв имя старухи. Та от досады протезными зубами скрипит, бранью на весь двор человека поливает. Смолчала бы! Так нет! Обижается громко.

Игорь Павлович вспоминает, как на Колыме жил в элитном доме, где одна интеллигенция прикипелась. Вот где смеху было! Случалось, выскочит какая-нибудь соседка половик вытря­сти, сама в одних трусах. Увидит Бондарева, половиком прикроется, ждет, когда тот вниз спу­стится, и давай ему на голову грязь трясти. Попробуй, сделай замечание, всю свою био­графию услышишь в цветном изображении. Забудет, в чем стоит. Главное, не уступит ни в чем.

И почему бабы на нем отрывались по полной программе? Даже жена выскакивала вступаться за Игоря. Ох, и свара поднималась. До вечера брехались бабы. Про детей забывали. Уж что-то, а первенство в ссоре никто не хотел уступать.

Не зря же один из следователей свою жену средь зимы холодной водой облил, чтоб охла­дить немного. Совсем оборзела баба, никак не могла успокоиться, пока не получила пинка под задницу. Но и тогда из-за двери вопила, все не хотела уступать.

—   

Ох-х, эти бабы! — вспоминает человек и слышит с верхнего этажа:

—   

Митрич! Ты опять сослепу мои носки на­дел? Снимай и отдавай тут же!

—  

Да я в своих!—слышалось в ответ.

—  

Твои грязные. Я их месяц как не стираю. И пятки рваные. Чего там стирать? Мои чистые и без дыр. Снимай, говорю, пока по-хорошему. Не заводи, самому хуже будет.

—  

Зачем тебе носки спонадобились на ночь?

—  

Ноги стынут. Говорю, отдавай, окаянный!

—  

А ведь недавно золотую свадьбу справи­ли,— качает головой Бондарев. И хвалит себя:

—  

Хорошо, что сам до такого не дожил.

Игорь Павлович ложится спать, выключает

свет. В квартире темно, как ночью на Колыме. Человек закрывает глаза. До утра осталось со­всем немного.

—   

Верка, ты куда первач занычила? Целых полбутылки. Я ж помню, сколько выжрал. А где остатки? Давай, волоки сюда! Я не лох, все по­мню! Не отдашь, глаз на жопу натяну! У, лахуд­ра плоскожопая! Отдай, покуда до печенок не достал. Говорю по-человечьи! Слышь, макака щипаная? Отдай мое, а то хуже будет,— услы­шал голос соседа сбоку. До утра вымогал свое. И все ж выпросил. Не выдержала баба и, с гро­хотом поставив бутылку на стол, рявкнула:

—  

На, захлебнись!

Бондарев, начавший дремать, проснулся окон­чательно. Он понял, соседи не дадут заснуть, как ни старайся. Просить, уговаривать успоко­иться, дать отдохнуть вовсе бесполезно.

Такой шум поднимут со всех сторон, ниче­му не обрадуешься. Эти умеют устроить кон­церт среди ночи. Вот бы такое на Колыме, все волки сбежались бы посмотреть на человечий цирк.

—  

А что если и впрямь съездить в отпуск в Нальчик? К Варе и к Аслану! Нет, нельзя. Там

малышка. При ней курить нельзя. А главное, где деньги на билет взять? В долг попросить? Только не это. Лучше на Камчатке просижу, по­зориться не буду. Да и зачем мне тот чужой Нальчик с его красотами. Уж ехать, так в Рос­сию, в свою деревню, а где она своя? Уж и на­звание забыл. К кому приеду, кому нужен, кто ждет меня там? Такая как Варя, одна на свете. Второй уже нет. Были когда-то сестры, братья, да куда делись, ни одного письма нет. Я, поте­рявшийся из родни. Что в деревне стану де­лать? Сидеть с дедами на завалинке, пугать рассказами о Колыме. Они ж уссутся. Хотя... Какое там? Многие на своей шкуре ее познали, не испугаешь. Русского мужика Колымою не проймешь. Всякое видывал. Этого ничем не пуганешь. Вот порадовать мудро, а такими рас­сказами не удивить. Да и остались ли в деревне знакомые старики — бывшие одноклассники. Не­бось, все на погосте устроились. Им мой приезд до задницы. А и зачем ехать? В отпуск? Подарки купи, оплати дорогу, где возьму столько. Сколь­ко пенсий собрать надо. А самому есть на что?

—   

Вот если бы на Колыме, там подножного корма полно, рыба, грибы, ягоды, орехи, с голо­ду не пропадешь. Там и Федя подкинул бы оле­нины или медвежатины. Голодным не сидел бы,— улыбался Бондарев.

Почему-то так явно представил дом охотни­ка, его волков, скотину в сарае, запасы дров, все это по-хозяйски определено. Да и сам охот­ник— мужик путевый. На Камчатке таких нет. Вот бы к кому в отпуск махануть, и дорога недо­рого стоит. Только вот навязываться совестно. У него семья, дети, баба, хозяйство. Куда еще меня черти принесут на его шею. Оно и время несподручное. Можно было бы на перелетных сходить, но охотник из меня хреновый. А куда меня еще приспособить?