Бондарев смотрел на кровавую тропу, уходя­щую в распадок. Это Федор ехал, проверял в последний раз свои капканы, петли и ловуш­ки. Пришло время собрать урожай зимней охо­ты. Федор не станет оглядываться. А и увидит, не дрогнет. Он охотник. Вид крови для него при­вычен и не испугает человека.

Варя и вовсе внимания не обратит. Осталь­ные тоже привычные. Для них клюквенный след — знак того, что скоро наступит весна и можно снять теплую одежду, выйти из дома в халате или рубашке, забыть о холоде, морозе и не бояться стай волков, какие убегут на марь ло­вить мышей и зайцев. И только новичок вздрог­нет. Долго будет думать, идти этой дорогой или обойти ее.

Ведь далеко не все могилы означены. Есть много безымянных. Но ходить по ним нельзя. Это знают все.

Бондарев и без надгробий знает, где кто похо­ронен. Возле иных стоит подолгу, разговаривает о чем-то, советуется или просит прощения. Перед иными могилами становится на колени, припада­ет головой, гладит землю дрожащими руками. До сих пор забыть не может, хотя прошло много лет. Да разве временем измеряется горе? Нет, оно сидит в памяти занозой. Ее не вытащить.

Вот и теперь тянет человека на Колыму. Сколь­ко времени прошло, а память будоражит. И пла­чет по ночам огрубевшее человеческое сердце.

—   

Не так надо было!

—   

Не стоило соглашаться!

—   

Нужно было помочь!

—  

А я струсил! Но что теперь сделаешь? Не вернешь время вспять и не оживишь чело­века, не поднимешь из земли,— вздыхает Игорь.

Особо часто он вспоминает некоторые моги­лы, заброшенные, одинокие даже на Колыме. Их никто не навещает уже много лет. Никто не знает об этих могилах, а может, нет друзей и родных. Всякое случается в жизни.

—  

Ведь вот умри я на этой скамье, кто пой­дет за гробом? Только сотрудники редакции и ни­кого из своих. Родных нет, а и знай, не приедут. Зачем я им. Знакомые тоже не придут. Я им и на фиг не нужен, тратить впустую время. Вот и пойдут по просьбе редактора бабы, каким напле­вать на меня. Лишь бы скорее закопать и бегом домой. Кого хоронили, тут же забудут. А чего я сетую, сам такой же,— усмехается Бондарев.

—   

Наверное, скоро уйду. Бельишко надо ку­пить для такого случая, рубашку, туфли, штаны. А то сунут в гроб голожопого. Неприлично бу­дет. Скажут, земле предали как бомжа.

—  

А собственно, какая разница, как похо­ронят?— думает человек и слышит внезапное:

—  

Дай закурить! Вот непруха! Все свои доку­рил, а магазины закрыты.

—  

На, кури, не сетуй...

—  

А кто будешь сам?

—  

Мужик!

—  

Это вижу. Может знакомы?

—  

Бондарев я! Может, слышал!

—   

Конечно. Бутылки у твоей двери беру. Пу­стую тару. Сдаю потом, похмеляюсь. Ты не в обиде на меня?

—   

Нет.

—   

Вот добрая душа.

—  

О чем я думаю тут в одиночку? О Колы­ме,— ответил Игорь.

—   

Чур меня! В такое время о Колыме? Ты что, придурок?

—  

Хуже. Я там жил и работал.

—   

Несчастный. Я там никогда не был, Бог миловал. Все отнял, кроме воли!

—  

А у меня тоже нет ни черта!

—  

Меня баба выгнала из дома.

—  

Зачем?

—  

Черт ее знает. Назвала алкашом, велела выметаться. Я ушел, пока ментов не позвала. Бабы на это ушлые.

—  

Просто так не выгонит,— не согласился Игорь.

—   

Ну, подумаешь, с другом на двоих пузырь раздавили. У него теща «дуба врезала». Сегод­ня похоронили. Во, баба была, войну прошла, на Колыме пять лет отсидела и хоть бы что! Еще водки могла бутылку выжрать, причем без закуски. Не-ет, я так не смогу, кишка тонка. А она запросто. Настоящая баба — конь с яйцами.

—  

А от чего померла?

—   

В люк упала средь дороги ночью. Короче, угодила в канализацию. А выбраться не смогла. К утру насовсем сдохла. Жалко бабу. Пусть бы жила, лучше жена околела бы, с нее все равно проку нет. Уже две недели на бутылку не дает, хоть мать померла. Вот такие теперь дочки по­шли, черт бы их за мандолину грыз.

—  

А ты сам работаешь?

—  

То как же! Грузчик я при магазине.

—   

Значит, и меня знаешь. Я Бондарев! Из ре­дакции!

—  

Прокурор что ли?

—  

Ну да! — согласился Игорь.

—   

Слыхал, квасишь ты классно. Наверно, грехов на душе целая куча. Я вот только с горя пью. Вот, к примеру, теща свалила в могилу. А так просто, ни-ни...

—  

Зато тебя с хаты выперли. А меня гнать некому. Сам себе господин и хозяин.

—   

Счастливый человек! Чего ж ты тещу так долго на Колыме морил? Целых пять лет ни за что продержал. Лучше б жену забрал, да про­держал бы подольше. Может, какой волк на нее позарился.

—  

У тебя дети есть? — перебил Игорь.

—         

Аж двое выпердышей. Оба пацаны. Шустряги, мать их в задницу!

—  

Ну, вот, а о жене такое городишь! Как без нее детям жить?

—  

Да я шутя! На самом деле я за своих кадык вырву. Они все путевые. И тебе надо в мужики выбиваться. Пусть на старости лет ка­кую-то бабу сыскать. Вдвоем все ж легче. А и сдохнешь, будет кому закопать. Чего же одино­ким маешься. Вот жила б теща, я ее тебе сосва­тал бы. Ты в жизни не пожалел и не обижался б на меня.

—  

Зачем мне баба?

—  

Да хоть побрехаться было б с кем.

—  

Одному лучше.

—   

Не скажи! По себе знаю. Даже «квасить» лучше вдвоем.

— А одному больше достанется.

—  

Вот в этом ты прав,— рассмеялся грузчик.

—  

А за что теща попала на Колыму?

—   

На Май флаг на избу не повесила как все. Говорит, что забыла. А когда напомнили, пред­седателя колхоза матюком послала. На целых три буквы. Вот и гадай, за что именно упекли, за флаг или матюк? Но с Колымы такая же вышла. Встретила председателя в поле, так отделала, он с неделю бурый ходил. А ничего не сделаешь, свидетелей не оказалось. Хоть морду ему набей, ничего бы не было. И стоило б. Да не достала б. Росточком маленькой была.

—  

Надо было хватать за то, что ниже пупка!

—  

За годы на Колыме про это вовсе забыла.

—  

А как ее звали?

—  

Дуняшка Митрохина. Вся как есть такая! На трассе работала. Ее на год раньше отпусти­ли за хороший труд. Может, знал ее? Она баба огневая. Везде прорвется, коль надо. И никого не боялась. Жаль, что мало пожила. Таким и век — не время. Вот ее мне от всей души жалко. Завтра пойду с дорожниками судиться. Пусть за свои деньги памятник моей Дуняшке ставят.

—  

Тебя ж из дома выгнали! — напомнил Игорь Павлович.

—   

Это фигня! Выгнала баба. А памятник Ду­няшке! Это другое дело, святое. И я от своего не отступлюсь. Сам выберу, какой мне понра­вится. И нехай установят. Наша Дуняша того до­стойная. Настоящая мамка, клад — не женщи­на, таких на руках носить надо. А я дурак в тот день «косым» был. Пашку крестили. Теперь вот крестника имею, а тещу прозевал.

—  

Слушай, прокурор, подскажи мне, как бы­стрее все это дело провернуть.

—  

Жене поручи. Она дочь!

—  

Дура она неграмотная. Расписаться за себя не умеет. Куда ее пошлю? Только опозо­риться.

—  

Тогда сам иди во все инстанции. От мили­ции до прокуратуры. Но трезвый, слышишь. Пьяного на порог не пустят.

—   

Знамо дело, я не враг сам себе. Выдержу с неделю, зато потом сторицей сниму со своей толстожопой за воздержание. Пусть раскошелит­ся за мои хлопоты и труды. Я для нашей Ду­няшки памятник из золота поставлю, чтоб все знали, как со мной связываться,— встал мужик и, раскорячась, повернул к дому. Шел он мед­ленно, не спеша, не торопясь, что-то бурча себе под нос.

А Игорь Павлович смотрел ему вслед, усме­хаясь, и думал язвительно: