—   

Вот тебе и баба! А в своем деле разбира­ется. Я сам, один попробовал этот круг пробе­жать, ни хрена не получилось. С половины во­ротился. Замерз и заболел. А они, хоть бы кто чихнул. Знаешь, потому что они все вместе бе­жали, а я один. Впереди у них баба, у меня стимула не было. Потому, я заболел, а они здо­ровы!

Игорь Павлович посмеялся над стариковской логикой:

—   

Выходит, Анна заводилой у вас стала,— спросил старика.

—   

Зачем хохочешь? С нею все лучше полу­чается. Даже наши офицеры уже не торопятся по домам. Раньше, бывало, не удержишь, те­перь в шахматы играют, читают книжки, где такое раньше видел.

—   

А ты чем занят?

—   

Ой, голубь, у меня невпроворот делов. По­могаю хворым немощь одолевать. Раньше нас как кормили: сунут миску баланды, и отвали­вай, теперь даже сладкий чай дают. А все я со своими жалобами добился.

—   

Молодец, папашка! — похвалил Бондарев.

—   

Не для всех! Охрана грозит увезти меня подальше от зоны. Чтоб я свою не сумел найти.

И все говорят, что замучил жалобами. То хлеба мало, то сахару надо, и масла подай. А на всех не настачишься. Обещают зарыть в снегу по са­мые уши.

—   

Не выйдет, ты откопаешься, мы тебе ло­патку с собой дадим,— смеялся Игорь.

—   

Надоел я им, как чирей на заднице. Вот и грозят чем попало. А мне уж ничего не страш­но, все пережил, всего отбоялся. Даже смерть, как полюбовницу жду. Ну, чего стращать? Я уже свое отжил, чужой век прихватил. Зачем это мне. Свое бы путем одолеть. И кончиться в своей избе, на русской печке, сред внуков, со сказкой в зубах. Как все путние старики уходят. Чтоб штаны были сухими, и крест на груди имелся, да лампада надо мной горела. И закопали б поглубже, чтоб не достали волки душу мою грешную! Уж так нео­хота отдавать ее зверью,— посетовал человек.

—   

Оно, конечно, мертвому едино. Но все ж досадно еще волчьим говном стать. Ведь чело­веком на свет родился. Им и помереть хочу.

—   

Ты о жизни думай! Зачем о смерти завел­ся? Умереть всегда успеешь. Чего торопишься. Мы жили, но порадоваться не успели. Теперь время пришло.

—   

Ох, Игорек, а на радости уже силов нету- ти. Вот ежли успею добежать за дом, не нава­лив в штаны, то уже радость.

—  

Дед, а нашел бы ты себе бабку!

—   

Была любовьюшка, с год, как померла. При ей жизнь звенела. Хотелось дышать, бегать и прыгать, забыв про возраст. А что теперь? Одним горем все стало. Белым саваном покры­лось. Никому уже не нужен и скоро назовут как всех одним словом — Колымой...

—   

Все мы уйдем когда-то. Рано или поздно, едино ни минуты лишней не задержимся. Но зачем раньше времени себя отпевать. Живи, покуда Бог дает, и радуйся каждому дню, как подарку. На тот свет мы успеем. И тебе, грех жаловаться. Коли ты жив, значит, зачем-то еще нужен. Ни минуты не задержишься, если там тебя затребуют. А покуда живи и не сетуй,— говорил Бондарев убежденно и дед перестал канючить.

—   

Ты не серчай, Игорек, верно, все старики такие, им какую жизнь не подай, все сетуют и не довольствуют, все им кажется, что достойны луч­шего. Вот возьми у нас Кузьмич жил. Тихий, спо­койный человек. А в жизни у него ни единого просвета не имелось. Пойдет, бывало, на свою шконку, выплачется за все разом, потом вста­нет, перекрестится, и словно ничего не было. Живет по новой. Никому ни на что не жалился.

—   

А знаешь, как умер он? Прямо ночью. Даже не застонал, не крикнул. С улыбкой в лице. Думали, спит, а он холодный, даже задубел. Но смерть ему не наказанием, радостью пришла, будто по голове погладила и увела с собою. Редко кто так умирает. Тихо, совсем неслышно, вроде на цыпочках ушел. Вот только двери за собой забыл закрыть. Ему все зэки позавидова­ли. Оставил нас, ни на кого не оглянулся. Слов­но не ушел, а улетел прямо на небо. Выходит, светлый человек рядом жил, а мы, по слепоте и бездушию своему, даже этого не увидели,— вздохнул старик и продолжил:

—   

За мои годы тут многие померли. Зэки и начальство. Всякие уходили и все по-разному. Вона начальник зоны помер. Полный полковник.

Тучный был человек. И ростом с хорошего мед­ведя. Бывало, захохочет в своем кабинете, все зайцы в лесу дрожат. А ежпи крик поднимет, в десятке зон отзывается его рычание. Крепкий был с виду. Все за троих делал. Уж сядет по­жрать, сразу ему таз подавай, обычной дозы мало. И постель была такая, что двоих медве­дей уложить можно. Один выталкивал машину из снега. И добрым был. Но и его хвороба сыска­ла. Чего-то внутри не заладилось. Перекос полу­чился. Как он бедный мучился, кричал, а никто ему не помог. В своем кабинете кончился. А как жалко было. Молодой еще, такому бы жить да жить. А он ушел, никого не упредив. Сколько времени прошло, но такого, как он, уже не было,— почесал дед затылок с сожалением.

—   

Сколько люду через эти зоны прошло, ни счесть! Кажется, что вся Россия тут отметилась и побывала. А вот запомнилось не так много. Те, кто в душу вошел, тот навсегда в ей остал­ся. Но не только хорошие, случалось, и поганцы появлялись, куда от них денешься? Вон, Паш­ка, первым водителем был у нас. На лесовозе вкалывал, ну и сатана, не мужик, скольким не­рвы истрепал. Машина у него через день каж­дый день ломалась. Все чинили ее, а он про­хвост, сидит и курит, никогда не подойдет по­мочь. Вот такой поганец. Себя чуть ли ни графом считал и черную работу для себя не признавал.

—   

А еще был Шамшала. Этот тракторист. Но бздилогон, второго такого нету нигде. Чуть стем­неет, он трактор на прикол ставит и все на том. Не вымолишь его помочь, выдернуть машину, если она даже в соседней луже застрянет. Вот такой идиот. Темноты до икоты боялся. Видать, когда-то наполохали, он до сих пор боится до судорог.

—   

Однажды машина с зэками застряла на полпути, возвращались с трассы и на тебе в ка­наву угодили. Пошли за Пашей, стали его про­сить выдернуть за задок. Так отказался козел. Послал всех в непотребное, повернулся на дру­гой бок и уснул. Хоть ты его убей, слушать ни­чего не стал. Ну, что делать? Пурхались мужики из последних сил, до утра вытащили машину, притом все пупки себе порвали. Но с Пашкой перестали разговаривать, бойкот объявили при­дурку. Ну и что? Он живет, поплевывая в пото­лок. Чихает на всех. Знает, сам на поклон не пойдет, а к нему еще сто раз приползут. И нику­да не денутся.

—   

Вломили бы ему, сразу человеком стал! — невольно вылетело у Бондарева.

—   

Часто тыздили. Так и не помогло. Он сту­кач у начальства. С такими лучше не связы­ваться. Себе хлопотней. Как запрут в ШИЗо на месяц, про Пашку забудешь. Ему и сидеть оста­лось немного. Уедет, очистит воздух Колымы,— готовил дед на стол, аккуратно ставил миски, стаканы, гремел ложками.

—   

Нынче гречневую кашу будем есть. С на­стоящим маслом. Сто лет ее не пробовал. А ведь охота! Придвигайся к столу! Сколько не базарь, а пузо свое просит.

После обеда человек повел Игоря Павлови­ча на погост. Останавливался возле каждой мо­гилы и захоронения:

—   

Вот тут Лида с Марусей лежат. Совсем молодые девчонки. Нет, эти не по болезни умер­ли. Охрана замордовала. Запорола насмерть.

—   

За что?

—   

Устали и в обед прилегли. Вскоре заснули с устатку. Их будить, они не встают. Так вот и разозлили. Повырезали хлысты и давай девок бить. Те вскочить пытаются, охрана в ярость вошла. Куда там пощадить, сворой звериной тер­зали. Так вот и засекли намертво. И ничего им не было.

—   

А эти на болоте попались.

—   

Тех двух деревом раздавило.

—  

А вот эти в берлогу угодили. Медведица еще спала. В куски порвала девок. Пока охрана очухалась, спасать стало некого.

—   

Не повезло им,— вздохнул Бондарев.

—   

Да что пустое брехать. Вот на энтом са­мом месте дерево ни с чего в куски развали­лось. С верхушки разлетелось и мужика, самого бригадира всмятку уделало. Да так, что и не встал. Правду молвить, вредный был человек, злой, как зверюга. Так и кончился по-скотски, без сожаления и слез. Никто доброго слова вслед не обронил. Он очень худо к людям отно­сился. Все начальству старался угодить. А у них таких бригадиров полные карманы. Даже имени не вспомнили. Такая у них благодарность. За­сыпали землей и не перекрестились. Ничего доброго не пожелали.