—  

А сам как воспринял наши места?

—   

Я из кабинета старался пореже выходить. Знаешь, как случалось? Выйдешь на улицу, на тебя с крыши целый сугроб снега. Попробуй, выгребись из него! Ни ногой, ни рукой не поше­велить. Дышать и то нечем. А сверху бульдозер идет, улицу расчищает. Она тогда здесь един­ственной была и та Колымская. В каждом до­ме— бывшие зэки. Зайди к такому обогреться, он так согреет, что навсегда забудешь, как са­мого когда-то звали. Страшно было открыть двери. Ветром как шибанет, дверь в лоб как даст, самого с катушек. Потом докажи, где получил шишку на лоб. Жена каталкой влепила или ка­кой зэк сердечно поздоровался. Вот так один наш следователь до вечера провалялся без со­

знания. Сколько мимо людей прошло, никто не помог человеку. Не только самих, форму нена­видели. Да и что спросить с недавнего зэка...

—  

А что заслужили, то и получали! —усмех­нулась Варя едко.

—   

И ты такая же жестокая. Вот уж не ожи­дал.

—  

Была б такою, не пустила б в дом, а то вон сколько дней всех терпела,— обиделась баба.

—  

Пошли бы к Анастасии. Мир не без доб­рых людей. Эта не выкинула и не прогнала бы. Человек, истинно переживший в жизни беду, обя­зательно посочувствует и поможет другому.

—  

Чего ж моей мамке никто не помог. Да и только ли ей? Гляди, вся Колыма — сплошная могила. Иль только убивать умели?

—  

Варя! Я никого не убил! И мои руки чисты от крови!

—   

Помолчал бы! — сморщилась презри­тельно.

—   

Посмотрел бы на тебя на моем месте, ког­да было сказано в лицо:

—  

У тебя семья с тобою? Откажешься де­лать, что велят, останешься один. Но ненадолго, самому тоже найдем место. Колыма большая!

По щекам бабы побежали тихие слезы.

Игорь Павлович сидел, обхватив руками го­лову. Плечи его опустились, вздрагивали мелко­мелко:

—  

Ладно бы я сам, черт со мной, ответил бы за все одним махом и ладно. Но причем мои. Сын был совсем ребенком. За что его лишать жизни. За меня, за чью-то прихоть? Ведь я про­сился на фронт, как все мужики. Так не пустили.

Показали по локоть и ответили, мол, сами зна­ем, кого куда послать. Мы тебе передовую и без войны устроим, любой фронтовик позавидует. Не рыпайся, пока сам живой и дышишь.

—   

Но почему я? Ведь полно других. Там от меня больше пользы. Сюда возьмете грамотно­го, с опытом. Ведь я только курсы закончил. Вы возьмете с образованием.

—   

Тебе много ума иметь не надо. Лишь бы умел расписываться и не лез бы не в свои дела. Есть люди поумнее. Они все решат и за тебя.

—  

Я боюсь, а вдруг не справлюсь?

—   

Не ссы, деревня! Там даже придурку бо­яться нечего. Валяй отсюда, не отнимай так мно­го времени! — ответили мне в госбезопасности. Нигде меня не хотели слушать и первое время следили в оба глаза. Бывало, сраный сержант НКВД совал мне в морду свои грязные кулаки за малейший промах и называл так, что в гла­зах темнело. Я молчал, Варя, боясь за сына. У этих варваров жалости не было. И не приведись сказать ему хоть слово. Что было бы в сле­дующий миг с моим сыном, я уже не знаю. Вот так и жил. Лучше бы я не додышал до того времени.

—  

А как-нибудь уехать, скрыться от них, раз­ве было нельзя? — спросила Варвара.

—   

Я готов был даже в могилу закопаться. Но они и там достали бы меня. Ведь я никогда не был карьеристом, не стремился к высоким должностям. Я стыдился сообщать своим, где и кем работаю, как будто у меня на лбу горело клеймо проклятия. Поверишь, я выпивал, часто прикидывался пьяным, но и это не помогло. Зна­ешь, как однажды пригрозили:

—   

Еще раз ужрешься, изуродуем так, что вся родня от тебя откажется, и сляпаем из тебя иди­ота. До конца жизни будешь канать в психушке на потеху всем. Я уже знал, что выполнить это им ничего не стоит.

—   

Будь послушным, с тебя больше ничего не требуется. Все так просто. Но когда приез­жал с проверкой на зону, я потом долго не мог уснуть и вскоре понял, почему именно меня впихнули на эту должность. Считали, что ослеп­ленный званием разучусь думать и окончатель­но потеряю совесть.

—   

Игорь, а почему теперь мне все говорите? Зачем? — спросила баба.

—   

Варя, это называется раскаянием, или за­поздалой исповедью. Пришло мое время, мне скоро уходить на тот свет. Кто-то должен знать обо мне хоть малую толику правды. Знай, было очень нелегко и непросто.

—   

Игорь! Но я и сегодня ничем не могу тебе помочь.

—   

А чем поможешь. Я и не прошу о том. Все прошло. Но живет в душе и в памяти. И я нево­лен над собою ни в одном дне. Я зову смерть, но и она не щадит, все медлит.

—   

Отвлекись, Игорь. Заставь себя не думать о Колыме. Найди себе женщину, какие-то забо­ты и забудь все, что связано с Магаданом.

—   

Я пытался.

—   

И что?

—   

Бабы слушать меня не хотят. Им плевать, кем я был. Им главное, какую пенсию получаю. И еще, есть ли у меня в каком-нибудь городе приличное жилье. Другое им до мандолины. И так все. Сам по себе я никому не нужен. Как человек ничего не стою. Так было еще в прокурорстве. Я как тот мусор, в каком можно поко­выряться, сожрать все съедобное и обоссав на­последок, банально сбежать.

Варя грустно усмехнулась:

—   

Невысоко себя ценишь.

—   

Нынче я и этого не стою.

—   

Э-э, нет, раз переживаешь до сих пор, со­хранилась человеческая гордость и достоинство. Не кидай себя в грязь.

—   

О чем ты?

—  

Жизнь сыграла с тобой злую шутку, но не отняла совесть и имя. У тебя не потеряно то, за что зовут человеком.

—  

Ты так думаешь?

—   

Я в том уверена.

—   

Но ведь даже Анастасия сказала мне, что прокурор с вшивой пенсией для нее не выше дворника. Она ценит звание, но приложение к нему стоит дороже.

—  

Потому она одна. Слишком многого хочет и забывает, кто она сама...

—  

А что у нее в прошлом не заладилось? —  спросил Бондарев бабу.

—  

Хватало за нею всякого! Колотили ее за то, что разбивала семьи, уводила мужиков от жен. Сколько раз ей били окна, пытались под­жечь дом. Сама на улицу боялась выйти. Бабы с вилами встречали, забрасывали камнями. Ко­роче, деревенская сучонка она. И пусть не вы­ставляется. Ей бы радоваться, что хоть на ста­рости человек нашелся. И не ковыряйся, какой он! Ей ли свое диктовать. На нее алкаши не оглядывались. А теперь в порядочные бабы хочет вылезти. Куда? Иль не помним недавнее? Да о ней без смеха не говорили. Давно ли осте­пенилась. Каждый водила на трассе знает ее насквозь...

—   

Только такой мне не хватало! Вот смех! Лучше одному жить! — сморщился Игорь Пав­лович.

—   

Тебе ли ее судить? Небось, сам не луч­ше! Сколько баб поимел, пока в прокуратуре работал. А она может не столько баловала, сколько брехали о ней. Где эти бабы нынче? Все на погосте. А она живет. Анастасия, какая бы ни была, всю жизнь работала и ни к кому не ходила побираться. Сама себя кормила. И за­мужем жила много лет. А мужику опозорить бабу ничего не стоит. Оно и тогда так было. Не дала на сто граммов, с головы до ног обсерут. Будто хуже ее во всем свете нет. Коли так, чего жи­вешь с нею? Значит, устраивает? Зачем лиш­нее лопочешь?

—   

Ты только что говорила другое! — удивил­ся Бондарев.

—   

Это со слов мужика!

—   

Оно и мужикам, и бабам верить надо с оглядкой. Да и чего корить человека молодо­стью, какая давно ушла. В ней у каждого грехов хватало. Оно и Анастасия —живой человек. Мо­жет и вправду, поимела одного любовника, а ей десяток приписали,— рассуждал человек.

—   

Женщина и впрямь веселая. Языком на­брешет столько, что весь поселок в карманах не унесет. Причем, сама о себе. Ей, понятно, верят. Бабе хотелось, чтоб ей завидовали, а не жалели. Вот и получался конфуз. Она, как бы тяжко не приходилось, сопли не распускала. Не жаловалась на судьбу. Никого не осудила. Тяжко ей, а она хохочет. Может и тут вот так приключилось, гонор свой хотела показать. Мол, враз на шею не повисну, повыделываюсь, цену подниму. А что? Не имеет права? Женщина не жива без своих заскоков. Почти все бабы с при­дурью и у всякой они свои,— рассмеялась Варя, вспомнив: