— Это высокое доверие, товарищ Сталин, но, боюсь, он не возрадуется такому предложению. Его любимое дело — журналистика.

— А в нашем боевом штабе — Центральном Комитете — очень нужны хорошие, преданные партии журналисты,— Сталин сразу же отвел попытку Тимофея Евлампиевича отстоять сына от его перехода на административную работу,— Кажется, я уже утомил вас своими разговорами. Что поделаешь, хоть какое-то спасение от одиночества,— развел руками Сталин,— Я дам поручение товарищу Берия навести о вашей снохе справки. А вы, товарищ Грач, возьмите себя в руки. Теперь, после нашей великой победы, грешно ходить с мрачным лицом. Вернется ваша сноха, обязательно вернется!

Стараясь воодушевить Тимофея Евлампиевича, Сталин не лукавил: Берия скрывал от него все, что касалось судьбы Ларисы.

— Возможно, товарищ Грач, это наша с вами последняя встреча,— прощаясь с Тимофеем Евлампиевичем, сказал Сталин с несвойственной ему грустью.— Спасибо вам, что не кривили душой и не скрывали своих убеждений, как это делают многие мои так называемые друзья. Все пространство вокруг меня наводнено льстецами, лицемерами, подхалимами и двурушниками. Разве можно им верить? Они ждут не дождутся, когда товарищ Сталин уйдет в мир иной. Но они не дождутся!

— Увы, это выше человеческих возможностей,— вздохнул Тимофей Евлампиевич.

— Не буду ввязываться в новую дискуссию,— миролюбиво сказал Сталин.— Знайте, я доволен нашими встречами. Вы помогали мне выверять свои позиции и неизменно убеждаться в своей правоте.

Сталин довел Тимофея Евлампиевича до ожидавшей его машины.

— Вы думаете, все эти Трумэны, все эти Черчилли уже стали вегетарианцами? — неожиданно он вернулся к прежней теме разговора.— Если вы так думаете, то это непростительная ошибка.

Сталин долго смотрел на Тимофея Евлампиевича пристальным, испытующим взглядом, будто не желал его отпускать.

— Попомните мои слова,— проникновенно и убежденно сказал он.— Уйдет диктатор, не станет товарища Сталина — и земной шар окажется в руках дяди Сэма. И наше государство упадет к его ногам, как падает с дерева червивое яблоко. Вот тогда-то вы все, может быть, вспомните товарища Сталина.

— Иосиф Виссарионович,— растроганно сказал Тимофей Евлампиевич,— мы в книге рока — на одной строке.

И сам смутился оттого, что невпопад процитировал Шекспира: сейчас цитата выглядела слишком выспренной.

Богиня победы — Нике долго парила над миром, вызывая ликование в стане победителей, но ликование это было соединено с безутешным плачем матерей, потерявших своих сыновей, жен, потерявших своих мужей, детей, оставшихся сиротами. Безрадостным и горьким был День Победы для Андрея, Жени и Тимофея Евлампиевича. Да, победила их страна, победил народ, это вызывало в душах чувство безмерной гордости, но победа не возвратила им Ларисы — их любимой Ларисы.

Шли дня, месяцы, годы, Лариса не возвращалась, будто ее никогда и не было на этой земле, и все старания Андрея разыскать ее или хотя бы навести о ней справки оборачивались обещаниями, которые никто не спешил выполнять, или разбивались о холодную стену равнодушия чиновников, или же вовсе оказывались гласом вопиющего в пустыне. Отовсюду приходили короткие, сухие безжалостные ответы вроде: «такая-то в списках не значится», «о такой-то ничего не известно», «местонахождение такой-то не установлено» и так далее, в том же духе. Андрей тщательно скрывал эти отписки от Жени, оставляя их у себя на работе в ящике письменного стола и посвящая в их содержание лишь отца. Одним из последних ответов было официальное письмо из Министерства обороны о том, что Лариса числится «пропавшей без вести». Это ошеломило Андрея и в то же время слегка успокоило его, особенно после того, как Тимофей Евлампиевич привел ему несколько примеров чудодейственного воскрешения людей, которые тоже числились пропавшими.

— Это еще вовсе не означает, что Лариса погибла,— Тимофей Евлампиевич почти слово в слово повторил то, что ему говорил Сталин.— Чует мое сердце, вернется она, вернется!

В минуты отчаяния Андрей попробовал утопить свое горе в вине и с радостью почувствовал, что способ этот, старый как мир, хоть на какое-то время, но помогает. Отец сначала не придавал значения тому, что сын стал возвращаться с работы позже обычного и почти всегда под хмельком, но вскоре понял, что если Андрея вовремя не остановить, он так и покатится по наклонной вплоть до дна человеческой жизни, откуда уже почти невозможно вернуться. Но как остановить его? Тимофей Евлампиевич хорошо знал, что проповеди и нравоучения — слишком слабое, а то и вовсе никудышное средство для того, чтобы вызволять человека из беды в подобных обстоятельствах. Тогда что же? Проблемы с выпивкой не существовало: палаток и ларьков, где можно было принять сто граммов в разлив, а при желании не единожды повторить эту норму, было множество, легче было купить водку, чем хорошую книгу.

Тимофей Евлампиевич был в полном замешательстве. Что делать? Пойти в редакцию и поговорить с секретарем партбюро, попросить повлиять на сына? Но таким шагом, хоть он и мог оказаться эффективным, очень легко можно было испортить сыну карьеру. Обычно все эти партбюро спят и во сне видят, как на их очередное заседание приносят папку с чьим-нибудь «персональным делом», тут выведать все тайны, вплоть до интимных, вывернуть наизнанку всего человека и уже заранее предвкушать, что в результате их партийных санкций может освободиться местечко, да не просто какого-нибудь рядового клерка, а должность номенклатурной величины.

Стало быть, «поход» в редакцию отпадал. Может «заразить» сына какой-нибудь творческой работой? Ведь пытался же он написать воспоминания о Гражданской войне. Но разве в том состоянии подавленности, тоски и отчаяния, в каком пребывал ныне Андрей, он способен будет взяться за перо? Вряд ли.

Так неужели же нет никакого выхода? Тимофей Евлампиевич метался от одной идеи к другой, но все его старания оказывались тщетными.

Единственным его утешением была Женечка. Внучка росла, превращаясь из «гадкого утенка» в «лебедушку», и Тимофей Евлампиевич полюбил ее с такой силой, с какой, как ему казалось, не любил еще никого, даже сына. Забросив свои папки, рукописи и талмуды, он занялся ею всецело: водил в школу, посещал родительские собрания, вел длительные разговоры с учителями, организовал в школе исторический кружок, помогал внучке выполнять домашние задания, бегал по магазинам за продуктами, выстаивая длинные озлобленные очереди, готовил обеды, завтраки и ужины, водил внучку на прогулки, в кинотеатры, театры и музеи. Вызывал врачей, когда внучка болела, а во время школьных каникул увозил ее в свою любимую Старую Рузу. Вот уже где было раздолье для Жени! Тимофей Евлампиевич передал ей свою фанатичную любовь к природе, научил различать голоса птиц, цветы и травы, до самозабвения увлекаться грибной «охотой» и рыбалкой. Вместе с дедом Женя радовалась восходу солнца и голубоватому таинственному свету луны, недвижимо нависшей над черным лесом, тропинкам, змеившимся в высокой луговой траве, кваканью лягушек и курлыканью журавлей, стремительному, как росчерк молнии, полету стрижей и даже жужжанью комаров в малиннике.

Несмотря на то что Тимофей Евлампиевич постоянно наказывал Андрею приезжать по воскресным дням к нему, тот, вначале изредка выполнявший просьбы отца, вскоре и вовсе перестал бывать у него. Попытки Тимофея Евлампиевича связаться с ним по телефону успеха, как правило, не имели, а Берта Борисовна неизменно отвечала, что Андрея нет дома и что он часто не приходит ночевать.

— Представьте себе, Тимофей Евлампиевич, он подружился с Фадеевым и живет у него в Переделкине на даче,— сообщила Берта Борисовна.— Вы что, думаете это пойдет ему на пользу? Я прекрасно знаю, как проводят время наши знаменитые писатели! — Она говорила об этом так уверенно, будто всю жизнь только и делала, что жила вместе со знаменитостями.— Да, Фадеев — живой классик, этого никто не станет отрицать, даже если бы и очень захотел, но кто сказал, что если ты классик, то ты лишен дурных наклонностей? Я слышала, что Фадеев — большой поклонник Бахуса, вам это ничего не говорит? — Она сокрушенно вздыхала, чем еще больше огорчала Тимофея Евлампиевича.— Я все время ломаю голову: как помочь вашему любимому сыну? Как бы мы с вами ни старались, он уже не верит в то, что Лариса жива. Честно говоря, я тоже уже не верю в это, если бы это было иначе, она бы давно объявилась. Но ваш Андрюша такой преданный своей единственной любви! Вот в чем трагедия, это же все равно что Петрарка и Лаура, Ромео и Джульетта!