Андрей действительно привязался к Фадееву и часто после работы уезжал к нему на дачу. Фадеев в то время писал свою «Молодую гвардию». Андрей как-то сказал, что его приезды, наверное, мешают работать. Однако тот даже рассердился на него:
— Ни звука больше на эту тему, да, да! Ты спасаешь меня от одиночества. А я, возможно, спасаю тебя.
Однажды они сидели на веранде и услышали звук подъехавшего к воротам дачи автомобиля. Фадеев вздрогнул:
— Это не иначе как по мою душу.
Подъехавший оказался фельдъегерем из ЦК. Поздоровавшись, он протянул Фадееву пакет с сургучными печатями и тут же, не вдаваясь в разъяснения, уехал.
Фадеев вернулся на веранду, сел за стол и вскрыл пакет заметно дрожавшими длинными пальцами. Прочел вслух:
«Товарищ Фадеев! Товарищ Сталин просит Вас быть завтра между 5 и 6 часами на его даче на обеде. Машина будет за вами послана. Поскребышев».
И без того красное лицо Фадеева (а оно обычно мгновенно краснело от первой же выпитой стопки) сделалось багрово-малиновым.
— Нет, нет! — отчаянно вскрикнул он, будто его ужалила змея.— Я не могу быть там. Я занят, я писатель, черт побери, а не свадебный, так сказать, генерал! В конце концов, я болен, да, да, болен!
Андрею трудно было понять, чем вызвана такая реакция.
— Ты так протестуешь, будто тебя хотят повезти на казнь. И будто тебя каждый день приглашают на дачу к Сталину. Я бы на твоем месте поехал. Это же такая честь.
— Иди ты к дьяволу! — разошелся Фадеев.— Тебя это, так сказать, не касается, да, да, абсолютно не касается!
— Иди-ка ты сам туда же! — рассердился Андрей, вставая из-за стола: он был уже во хмелю, его легко было обидеть.
Фадеев схватил его за плечи:
— Не уезжай. И не сердись, прости меня. Ты понимаешь, Андрюша, я не хочу, чтобы мной вертели как игрушкой, я им не марионетка, да, да! Я человек, понимаешь, человек! Так будьте добры обращаться со мной как с человеком.— Он вдруг скривился, словно увидел перед собой что-то отвратительное и мерзкое.— Там же обязательно будет этот подонок Берия. Я не могу, не хочу его видеть! Он сказал Сталину, будто я — резидент английской разведки.
— Что за чепуха! — воскликнул Андрей.
— Вот ты говоришь — чепуха,— продолжил Фадеев.— А меня не так давно вызывал Сталин. Вхожу к нему — на нем его довоенный френч. А это первый признак того, что Хозяин не в духе. Когда у него хорошее настроение, он обязательно в форме маршала. Чувствую, предстоит неприятный разговор. И — как в воду смотрел. Усадил меня и говорит: «Слушайте, товарищ Фадеев, вы должны нам помочь». Я ему в ответ: «Товарищ Сталин, я коммунист, а каждый коммунист обязан помогать партии и государству». Ты бы видел, какую он ядовитую мину скорчил, будто я какую-то антисоветчину ему ляпнул. «Что вы там плетете — коммунист, коммунист. Я вам серьезно говорю, что вы должны нам помочь как руководитель Союза писателей». Я ему повторяю: «Это мой долг, товарищ Сталин». А он еще сильнее обозлился. «Э, вы все там, в Союзе писателей, талдычите: «Мой долг, мой долг». А что вы сделали, чтобы не на словах, а на деле помочь государству в его борьбе с врагами? Ни черта вы не сделали. Вот вы — руководитель Союза писателей, а не знаете, кто с вами работает». Я начал уверять, что знаю, особенно тех людей, которые составляют мою опору, кто помогает мне в работе. А Сталин этак грозно на меня посмотрел: «Вот мы вам присвоили громкое звание генерального секретаря, а вы даже не знаете, что у вас орудуют, причем абсолютно безнаказанно, крупные шпионы иностранных разведок». Представляешь, Андрюха?
Фадеев опрокинул еще одну рюмку.
— Ну что я мог сказать ему в ответ на такое страшное обвинение? Говорю, что готов помочь разоблачить этих шпионов, если таковые есть среди писателей. А сам стою как солдат по стойке «смирно». Сталин так махнул рукой, что едва не выронил свою трубку. «Это все болтовня! — говорит да мне с еще большим возмущением.— Какой же вы, к дьяволу генсек, если не замечаете, что крупные международные шпионы сидят рядом с вами, да еще небось и выпиваете с ними». Тут уж я вовсе ошалел, стою ни жив ни мертв. Кто же эти шпионы, спрашиваю, а сам чувствую, что голос не мой. А он усмехается в свои усы такой, знаешь ли, усмешечкой, от которой можно разрыв сердца получить. И заявляет мне: «Недоставало еще, чтобы товарищ Сталин сообщал вам имена этих шпионов. Но следовало бы предположить, что имена этих шпионов вы, как генсек, обязаны знать сами. Но если уж вы такой слабый человек, товарищ Фадеев, и к тому же болеете идиотской болезнью, которая именуется беспечностью и ротозейством, то я вам подскажу. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший дружок Павленко. Во-вторых, неужели вам неизвестно, что крупным международным шпионом является Илья Эренбург? И, наконец, неужели вы настолько слепы и глухи, что до сих пор не увидели в Алексее Толстом крупного английского шпиона? Вот и хочу вас спросить: почему генсек товарищ Фадеев ничего об этом не знает, а если знает, то по какому праву помалкивает? Разве это можно назвать большевистской позицией? Почему вы не сигнализируете нам о происках врагов народа? Можете идти. У меня больше нет времени разговаривать с вами. И смотрите, чтобы мы окончательно не разочаровались в вашем назначении». Ну как, Андрюшечка, может, так сказать, позавидуешь Сашке Фадееву? Позавидуешь?
— О какой зависти ты говоришь? — Андрей никак не мог поверить во все то, что рассказал ему Фадеев.
— Ты понимаешь, Андрюша, это же просто какая-то маниакальная болезнь: кругом шпионы, кругом враги. Если так пойдет и дальше, он начнет бояться самого себя, да, да! Но я все же думаю, что все это — интриги Берия, этот паук плетет вокруг Сталина зловещую паутину. Но что бы там ни было, как можно жить в такой атмосфере? Как жить?!
И Фадеев, уронив голову на стол, беззвучно зарыдал. Теперь Андрей по-дружески обнял его:
— Успокойся, Саша. Он же не сказал тебе, что и ты — шпион.
— А разве и без этого не ясно? Он во всем верит Берия. Я тебе не рассказывал, как я у Берия на даче гостил? Сам пригласил, не смог я, так сказать, отвертеться. Ужинали вместе. Берия — сама любезность. Угощение и обслуживание — на высшем уровне: изысканные вина, лососина, икра, предусмотрительная до тошноты обслуга. Да только яства его не лезли мне в горло, да, да! О литературе вдохновенно рассуждал. И, знаешь, ему не откажешь в интеллекте. Тем он коварнее и опаснее! Ну, захмелел я слегка и в упор его спросил, ты меня знаешь, я не из робкого десятка. Лаврентий Павлович, говорю, как это вы додумались до такой ереси, будто Фадеев — английский шпион? А он усмехается и помалкивает, только пенсне сверкает, злыми такими, понимаешь, огоньками. Веришь, и такое бывает: сам улыбается, лицо — воплощение доброты, а глаза злые, да, да! Я ему снова: значит, по-вашему, и Эренбург шпион, и Павленко? А он мне: «Успокойся, Сашок, у нас всегда возможны версии, мы нужные объекты разрабатываем. Без версий наше ведомство жить не может, не имеет права. А версии — это еще не истина. Пойдем лучше погоняем в бильярд». Ну, там, в бильярдной я с ним окончательно разругался, не позволю, говорю, так обращаться с советскими писателями. Какие, к чертям собачьим, книги они будут писать, если их доносами затерзали, вызовами в «компетентные органы» задолбали, в прессе дьявольской проработкой до самоубийства доводят. Говорю ему: в таком аду литература погибнет, вы ее задушите любовью удава! А он мне: «Вы что, товарищ Фадеев, хотите нам ставить палки в колеса, хотите ослабить государственную безопасность?» Тут я ему и выдал! Вы, говорю, скоро всех писателей зачислите во враги народа! Так он, скотина, швырнул кий и ушел в столовую, дверью хлопнул так, что едва стекла не вылетели.
Фадеев, вспомнив об этом, вдруг некстати взвизгнул:
— Думал, что я как раб, понимаешь, как последний лакей помчусь за ним, да, да! Черта с два, он забыл, с кем имеет дело! Выскочил я на крыльцо — и давай Бог ноги, рванул прямо на Минское шоссе. И тут слышу сзади себя рев мотора, и фары плесканули прямо в глаза! Ну, думаю, собьют, а потом доложат Сталину, что был пьян, сам под колеса угодил. Едва успел в кусты сигануть, как мимо меня «виллис» промчался, а в нем четыре человека. Я залег, а потом, когда все утихло, пошел не по Барвихинскому шоссе, а двинул на Волоколамку. А там сел в автобус — и в Москву. С тех пор он меня перестал к себе звать. Но — следят, да, да, они и сейчас следят, все вынюхивают, так сказать, все! И то, что ты ко мне зачастил, наверняка уже Лаврентию донесли.
