Они ни единым словом не вспомнили о вчерашнем споре, крепко обнялись на прощанье. Когда Андрей вышел на крыльцо, жмурясь от восходившего солнца, Тимофей Евлампиевич тайком перекрестил его.

С Белорусского вокзала Андрей поспешил в редакцию и, воспользовавшись тем, что шефа не было в кабинете, торопливо набрал рабочий телефон Ларисы. Незнакомый женский голос ответил, что Лариса в отпуске.

— Вы не знаете, она в Москве или уехала? — взволнованно спросил Андрей.

— По-моему, уехала. Она говорила, что хочет навестить мать.

Расставшись с Ларисой, Андрей испытывал непреходящее чувство отчаяния. С неизбывной горечью он сознавался, что отныне, даже если все и вернется на круги своя, та жизнь, которой он несказанно дорожил и которую с такой бездумной легкостью разрушил, уже не будет прежней жизнью. Страшное обвинение, в запальчивости брошенное им в лицо Ларисе, невозможно забыть. Оно, это обвинение, всегда будет незримо стоять между ними.

Андрей одно за другим слал в Котляревскую полные любви и раскаяния письма, умоляя Ларису вернуться; она не отвечала. Было такое ощущение, что она исчезла, сгинула и больше не существует. И тогда, вконец измученный, Андрей решил сам поехать в Котляревскую: страшнее всего для него была неизвестность.

В середине января он оформил краткосрочный отпуск и уже купил билет на поезд, но неожиданный вызов к главному редактору разрушил все его планы.

Мехлис объявил ему, что редактор отдела партийной жизни, которому было поручено готовить информацию о заседаниях открывающегося вскоре XVII съезда партии, неожиданно заболел («Как всегда, лег на грунт»,— подумалось Андрею, ибо шеф его был непревзойденным мастером исчезать в самые ответственные моменты жизни) и теперь его работу предстоит взять на себя товарищу Грачу.

— Вы удостоены великой чести,— торжественно подчеркнул главный редактор,— Помните каждую минуту, что этот съезд будет не просто очередным съездом, это будет съезд, который продемонстрирует всему миру великие победы социализма. На ваших глазах будет твориться история! — Он все более воодушевлялся.— Мы сделали огромный рывок вперед на всех фронтах! Мы идем семимильными шагами, вопреки незадачливым гадалкам из лагеря оппозиции! Мы подняли лапотную Россию на дыбы! Вот главный лейтмотив ваших материалов со съезда! Вы прониклись величием задач, поставленных перед вами самой историей?

— Проникся! — в тон ему воскликнул Андрей.— Я не подведу!

— Итак, что вы будете писать? — Мехлис не спускал с Андрея воспаленных от возбуждения испытующих глаз.

— Репортажи…— начал было Андрей.

— Нет! — вскричал главный, будто Андрей ляпнул какую— то ересь.— Репортажи — это сухая, тошнотворная проза жизни! Не репортажи призваны вы писать — победные гимны! В честь наших побед! В честь организатора и вдохновителя этих побед — великого Сталина!

Он немного передохнул и отхлебнул из стакана чаю.

— В вашем распоряжении неделя. Съезд открывается двадцать шестого января. Основательно подготовьтесь. Пропуск получите на Старой площади.

Потом он еще долго продолжал говорить в том же духе о значении съезда, загораясь и распаляясь от собственных фраз, не давая Андрею открыть рта.

— Я всецело сознаю…— наконец удалось вклиниться в поток его слов Андрею, но главный не дал ему закончить:

— Все, что я здесь вам говорил,— это мысли товарища Сталина. Он определил, что этот съезд должен быть съездом победителей. Запомните это!

— Запомню, обязательно запомню! — со всей искренностью заверил его Андрей.

— Признаться, я долго колебался, прежде чем остановиться на вашей кандидатуре. Но решил рискнуть, учитывая ваш довольно продолжительный опыт работы в отделе партийной жизни и конечно же ваши выступления на страницах газеты. Открою вам один секрет. Недавно я был приглашен к товарищу Сталину.— Главный победоносно и ликующе посмотрел на Андрея.— Так вот, он обратил внимание на вашу статью, в которой вы громили двурушников, и особенно небезызвестного Бухарина. Она ему пришлась по душе. Только не вздумайте зазнаваться! — тоном приказа, почти угрожающе воскликнул он.— Кстати, нам не нравятся ваши семейные неурядицы. Это недостойно истинного большевика! Сразу же после съезда извольте и на семейном фронте навести большевистский порядок.

Мехлис устало опустился в кресло и снова отхлебнул чаю.

— Итак, желаю успеха.— Он, не вставая, протянул длинную руку Андрею прямо через стол. Андрею пришлось согнуться в поклоне, чтобы пожать его потную ладонь.

Он был уже в дверях, когда услышал посланное ему вдогонку:

— Это экзамен! Высший экзамен! Не сдадите — пеняйте на себя!

Все оставшиеся дни до открытия съезда Андрей жил с двойным, трудно соединимым чувством: он очень гордился тем, что ему выпало такое ответственное задание и что его заметил сам товарищ Сталин, которого он сможет увидеть на съезде совсем вблизи от себя, и, главное, не портретного, а живого; в то же время он не находил себе места, не имея возможности немедля, не теряя ни единой секунды, найти Ларису и не уезжать от нее до тех пор, пока она не согласится вернуться домой, в Москву.

В Кремль, пройдя многочисленные посты охраны, с подозрительной въедливостью проверявшие его документы и, казалось, видевшие в них даже то, чего простой смертный не может увидеть, Андрей пришел задолго до открытия съезда, когда еще лишь немногочисленные делегаты проходили через Спасские ворота. Было морозно, дорожки, хотя и были тщательно расчищены от снега и посыпаны песком, все же оставались скользкими, и, уже подходя ко входу в Большой Кремлевский Дворец, Андрей, поскользнувшись, с трудом удержался на ногах и порадовался тому, что не грохнулся. «Хорошенькое было бы начало твоей работы,— испуганно подумал он, начиная верить в дурные приметы.— Да и посмешил бы товарищей делегатов, скоморох несчастный!» Он с неприязнью взглянул на большие стаи бесстыдно каркающих ворон, метавшихся в стылом небе и своим карканьем как бы снижавших торжественность момента.

В самом дворце Андрей ощутил давно не испытываемую им атмосферу какого-то необычного торжества, в котором чувствовалось ожидание чего-то волшебного, таинственного и радостного. Такое состояние бывает у людей разве что в канун новогодних праздников, когда реальность и мистика неразличимо сливаются воедино и когда человек легко поддается на то, чтобы поверить в чудеса и мифы. Шумное многоголосье звучало и у гардероба, и на ведущей на второй этаж длинной многоступенчатой парадной лестнице, покрытой широкой красной дорожкой, и в холле, из которого несколько высоких дверей вели в Большой Кремлевский дворец. И здесь Андрей, с еще большей силой ощутив предчувствие чего-то великого и необычайно важного, что должно было произойти, едва часы пробьют десять, на какое-то время позабыл о Ларисе, и его тревожные думы о ней, терзающие все его существо, сменились думами о съезде, о новых горизонтах, которые он откроет перед страной. Личное, столкнувшись с общим, не выдержало его натиска и величия и отступило на второй план, скрывшись до поры где-то в глубоких тайниках души.

Делегаты все прибывали, и Андрей влился в их поток, возбуждаясь от их оживленных приветствий, сияющих и порой отдающих лицемерной радостью улыбок, неестественно громких восклицаний. Лица делегатов — и тех, кто уже успел обменяться рукопожатиями со знакомыми и вдосталь наговориться с ними, то удивляясь и радуясь чему-то, то изображая искреннее потрясение от услышанного, и тех, кто молча и деловито, с сознанием своего высокого положения расхаживал по фойе,— были преисполнены той торжественной гордости, которая соответствовала их значимости как избранных, как людей высшего сорта, которым вполне можно было доверить решение исторических задач и от которых зависела судьба партии и страны.

Андрей, как ни вглядывался в разноликую массу делегатов, своими по преимуществу стандартными костюмами мало отличавшихся друг от друга, никак не мог заметить ни одного знакомого лица и потому оставался один, хотя и чувствовал свою причастность ко всем этим избранникам партии. Пусть он не делегат, он тем не менее представитель «Правды», перед которой всегда трепетала партийная номенклатура. Андрей не мог не гордиться тем, что именно от него многое будет зависеть: и то, как он подаст их речи на страницах газеты, и то, как они будут выглядеть в глазах всей советской общественности. И это сознание как бы возвышало его, делало его миссию еще более значительной и необходимой.