— А чем ты объяснишь, что этот самый человек с петлей на шее являет всему миру такую силу духа, так самоотверженно строит новую жизнь, так беззаветно верит в свои идеалы? Без государства нет и народа, нет и человека.

— Обществом движет страх.

— Неужели одним страхом можно заставить людей созидать? И разве этот невиданный энтузиазм народа — проявление страха? Не смеши меня, отец!

— Сын мой,— с печалью в голосе сказал Тимофей Евлампиевич,— энтузиазм — это следствие того, что народ поверил в миф, это же почти рядом с религией. Я сказал о петле на шее человека и не могу отказаться от своих слов. Государство контролирует не только мои поступки, но и мысли мои, и сознание мое. Государство разрабатывает идеологию и с помощью массированной пропаганды силой пытается впихнуть ее в мой мозг, заставляя бездумно отвергать все иные идеи, которые идут вразрез с государственной системой идей. Такому государству обязательно нужны враги — и внутренние и внешние. Только тогда оно может сплотить народ. Но нельзя же всю жизнь строить по законам военного времени и сидеть в осажденной крепости!

— По-твоему, все это внешние и внутренние враги — лишь досужая выдумка? А ты забыл, как Троцкий уже давным-давно восхищался Клемансо, который восхвалял пораженчество, когда немцы стояли в восьмидесяти километрах от Парижа? И говорил, что, когда немцы будут столь же близко от Москвы, он займет линию Клемансо, но, в отличие от этого французского лидера, не пощадит Сталина и ненавистный ему сталинский режим. Это разве пустая угроза? И Сталин, по-твоему, должен был умиляться Троцким и троцкистами, вместо того чтобы бросить их за решетку? А все эти Бухарины, Зиновьевы, Каменевы? Это же властолюбивые, мстительные людишки, возомнившие себя избранниками нации. Оставь их Сталин в живых — они же при удобном случае стерли бы его в порошок! Даже Фейхтвангер сказал, что раньше троцкисты были менее опасны, их можно было прощать, в худшем случае — ссылать. Теперь же, когда война на пороге, такое мягкосердечие непозволительно. Разразись война, эти «революционеры» всадят нам нож в спину. Никто не может быть опаснее офицера, у которого сорвали погоны.

Тимофей Евлампиевич вздохнул: ничто не могло сдвинуть сына с той позиции, на которой он стоял.

— Такая убежденность, Андрюша, заслуживает уважения. Такие взгляды, и это при том, что беда ворвалась и в твой, точнее, наш дом. Ну хорошо, ты ослеплен, ты на грани фанатизма. А что скажет твоя дочь, которую восхваляемое тобой государство и вождь, перед которым ты готов бить земные поклоны, лишили матери? И что для нее важнее: сила государства или мать, без которой она — сирота?

— Важно и то и другое, отец. Вот расчистим дорогу от всех врагов — и тогда и государство и мать сольются воедино.

— Но смотря кого причислять к врагам! Я не согласен с тобой, у меня другие идеи,— выходит, я враг? А не правильнее ли было бы просто разубедить меня? Или, поняв, что правота на моей стороне, принять мои доводы как разумные? Так мы перестреляем друг друга. Тем более что полного единомыслия, мне кажется, нет даже в раю. Да оно и не нужно.

— Оставим бесплодные споры,— утомленно сказал Андрей.

— Ты прав. Иначе проспим зорьку.

…С рыбалки они возвращались около полудня. Едва они вышли из рощицы и приблизились к дому, как услыхали громкий, не то радостный, не то испуганный голосок Жени:

— Папочка! Дедуля! А у нас — война!

Тимофей Евлампиевич рассмеялся:

— Война? Опять вы играете в войну? Лучше бы в куклы доиграли.

Запыхавшаяся Женя подбежала к ним. В больших серых глазах ее металась тревога.

— Мы не играем! — воскликнула она, удивляясь тому, что взрослые не могут понять истинного значения ее слов.— Настоящая война!

У калитки их ждала соседка Наташа. Она пыталась скрыть растерянность и волнение, но это у нее не получалось.

— Тимофей Евлампиевич,— слова застревали у нее в горле,— это правда — война. Немцы на нас напали. Сейчас только Молотов выступал.

Тимофей Евлампиевич многозначительно переглянулся с Андреем.

— Этого и следовало ожидать,— сказал он.— Гроза давно надвигалась, вот и надвинулась.

— Папа! Папочка! А как же теперь мамочка? Она же не сможет вернуться!

— Вернется,— дрогнувшим голосом успокоил ее Андрей.— Мы их быстро разобьем, этих фашистов. Вот она и вернется.

— Наташенька,— попросил Тимофей Евлампиевич.— Поможешь нам ушицу соорудить? Попируем сегодня на славу, пока война до нас не дошла.

— Я мигом! — обрадовалась Наташа, всегда любившая выполнять просьбы Тимофея Евлампиевича.— Давайте рыбку.

Она схватила плетенку и скорым легким шагом пошла в дом.

— Что это у тебя, отец, такой мрачный прогноз? — не выдержал Андрей, когда они остались одни.— Неужели и впрямь думаешь, что немцы до Старой Рузы дойдут? Бред какой-то!

— Может, и бред,— уклончиво ответил отец.— Только попомни мои слова: война будет не простой. Силища у немца огромная, на него вся Европа работает.

— Ничего, справимся! — убежденно сказал Андрей.— На его силищу у нас своя силища найдется. У нас тоже танки и самолеты есть. А если их еще и помножить на силу нашего духа, на наш патриотизм! Вот увидишь, мы их еще на границе приструним!

— Сдается мне, что ты не в «Правде», а в «Пионерской правде» работаешь,— усмехнулся Тимофей Евлампиевич.— И болеешь опасной болезнью, именуемой шапкозакидательством. Уверен, что сам Сталин не думает так, как думаешь ты, иначе бы он ни за что пакт с Гитлером не заключил. Уж очень старался он оттянуть эту страшную войну. Но — просчитался. Бесполезно было заключать пакт с самим дьяволом. Выходит, и диктаторы ошибаются.

— Глянь лучше расписание автобусов,— попросил Андрей, не желая продолжать спор.— Мне надо мчаться в редакцию.

— Автобус через два часа. Успеешь ушицы отведать. Да и за победу надо тост произнести. Итак,— он взглянул на календарь,-сегодня — двадцать второе июня. Так и пометим: началась война. А вот конец ее уже придется в другом календаре помечать: этого не хватит.

— Патентованный пессимист! — фыркнул Андрей.— «Мы врага встречаем просто: били, бьем и будем бить!» Знаешь эту песню?

— Эта песня неисправимых хвастунов,— серьезно, не принимая бодрого настроения сына, сказал Тимофей Евлампиевич. И вдруг его осенило: — Андрюшенька! А ведь, кажется, забрезжила она, родимая!

— Кто — она?

— Она самая. Надежда. Надежда выбраться нашей Ларочке из ссылки. Неужто не догадается попроситься на фронт?

— На фронт? — поразился Андрей.— Да она не успеет и письма написать, как и фронта никакого не будет.

— Андрюша, очнись. Войны, да еще такие, быстро не кончаются. Это будет битва титанов, битва двух миров, тут не может быть ничьей, тут будет только один победитель.

— Не будем гадать,— упрямо сказал Андрей.— А за идею — спасибо.

Он был благодарен отцу за его совет, и неожиданно им овладела мысль о том, что хотя война — это всегда величайшая трагедия и иначе как трагедия не может восприниматься людьми, для него эта резкая, как росчерк молнии, перемена в жизни может оказаться и переменой судьбы. А вдруг война и в самом деле принесет избавление Ларисе, ведь все теперь может обернуться по-новому, по-иному, может измениться так непредсказуемо, как это не бывает даже в волшебных снах.

Лето в Москве стояло жаркое, город изнывал от безжалостных солнечных лучей, слегка освежаясь и приходя в себя лишь во время скоротечной ночной прохлады.

В Генеральном штабе на улице Фрунзе офицеры оперативного управления то и дело переставляли флажки на огромной карте европейской части страны, придвигая их все ближе и ближе к столице, как будто она представляла собой исключительно сильный магнит.

В гастрономах еще можно было купить наборы шоколадных конфет в красивых коробках, хотя и по все более удлиняющимся очередям уже ощущалась нехватка продуктов. Рынки торговали как обычно, в своем веселом, хмельном и бесшабашном ритме, исправно работали рестораны, и в знаменитом «Арагви» на улице Горького еще можно было заказать превосходный грузинский шашлык и сациви. По вечерам все кинотеатры были заполнены народом, работали и театры, и хотя Большой был закрыт, публика неистовствовала от восторга, множество раз вызывая на бис прославленных теноров Лемешева и Козловского.