– Бет! – Он раскрыл объятия.

Ее лицо вспыхнуло восторженной улыбкой.

– Уильям! Я тебя еле узнала, ты так изменился! Мы получили твое письмо, ты попал в катастрофу, страшно расшибся. Мы и не ждали тебя так скоро… – Она покраснела. – Но мы, конечно же, рады тебя видеть!

Она говорила с напевным нортумберлендским акцентом. Речь ее звучала приятно, но было ли это связано с воспоминаниями детства, Монк опять-таки не мог сказать.

– Уильям! – Бет всмотрелась. – Заходи, ты же устал с дороги и, наверное, голоден. – Она взяла его за руку и ввела в дом.

Монк подчинился, облегченно улыбаясь. Его узнали. На него не обижались за долгое отсутствие и молчание. Естественная реакция сестры избавила его от долгих объяснений. И он действительно был голоден.

В маленькой чистенькой кухне стоял выскобленный добела стол. Здесь пахло свежей выпечкой, жареной рыбой и морской солью. И хотя воспоминания молчали по-прежнему, Монк впервые с момента выхода из больницы почувствовал себя спокойно.

За едой он поведал сестре все, что знал о несчастном случае, додумывая подробности, чтобы повествование не выглядело слишком голым. Бет слушала, продолжая хлопотать у плиты, затем нагрела утюг и начала гладить детскую одежду и мужскую воскресную рубашку. Ни разу она не выказала ни удивления, ни недоверия. А может быть, Лондон представлялся ей миром, где живут люди, настолько загадочные, что даже и не стоит пытаться их понять…

Уже наступили поздние летние сумерки, когда вернулся муж – широкоплечий белокурый мужчина с добрым обветренным лицом. Его серые глаза, казалось, таили в себе оттенок морской волны. Он удивился и обрадовался гостю, внезапное вторжение не вызвало у него ни малейшего недовольства.

Никто не лез к Монку с расспросами, даже прибежавшие с улицы ребятишки, и он невольно почувствовал некую отчужденность. Когда-то он покинул этот мир, и вернуться сюда ему уже было не суждено.

Сменялись дни – то теплые, золотисто-солнечные, то ненастные, штормовые. Монк выходил гулять на берег, и ветер трепал ему волосы, бил в лицо; пугало и завораживало бурное море. Беспристрастное и безразличное к чужим страданиям, оно не имело ничего общего с людьми.

Прошла неделя. Силы помаленьку возвращались к Монку. И вот однажды случилась беда. Была ненастная ночь, за окнами бушевал штормовой ветер, когда снаружи послышались крики и кто-то забарабанил в дверь.

Роб Баннермен мгновенно проснулся и вскоре появился уже одетый, в морских ботинках и с масляной лампой в руке. Монк ничего не понимал, пока вслед за Бет не припал к окну, за которым роились огни фонарей и мелькали среди дождя людские силуэты. Он инстинктивно обнял сестру за плечи, и тут же почувствовал, как напряжено все ее тело. Шепотом, готовым сорваться в плач, Бет молилась.

Роб уже выбежал из дому. Не сказав ни слова, лишь прикоснувшись на прощание к руке жены.

Кораблекрушение. Какое-то судно было выброшено ветром на скалы, и бог знает сколько несчастных, захлестываемых волнами, цеплялись сейчас за разбитую палубу.

Быстро оправившись от потрясения, Бет велела Монку помочь ей и принялась собирать одеяла и разводить огонь, чтобы принять тех, кого с божьей помощью удастся спасти.

Ночь выдалась трудная, спасательные лодки с гребцами, связанными друг с другом веревками, непрерывно сновали туда и обратно. Тридцать пять человек удалось доставить на берег, десятеро утонули. Уцелевших развели по нескольким домам селения. Бледные продрогшие люди теснились в маленькой кухне. Бет и Монк разливали горячий суп и всячески пытались их ободрить.

Для спасенных не жалели ничего. Бет доставала из кладовых припасы, даже не думая о том, что ее семья будет есть завтра. Чтобы согреть несчастных, в ход шел каждый сухой лоскут.

В углу сидела женщина, только что потерявшая мужа. Горе ее было столь велико, что она даже не могла плакать. Монк видел, как Бет, чье лицо в эти минуты искреннего сострадания было прекрасным, отогревала в ладонях ее замерзшие руки и успокаивала – ласково, словно ребенка.

И Монк внезапно ощутил приступ одиночества, он почувствовал себя пришельцем, случайно оказавшимся причастным к чужому горю. Ему не удавалось даже вспомнить, случалось ли с ним нечто подобное в прошлом. Смог бы он, как Роб Баннермен, не колеблясь рискнуть своей жизнью ради спасения этих людей? Хватило бы у него на это мужества и самоотверженности? Есть ли вообще что-то, чем он мог бы гордиться?

Монк не мог ответить на эти вопросы…

Но момент слабости уже миновал, да и не время было предаваться сомнениям. Уильям склонился над дрожащим от страха и холода ребенком, завернул его поплотнее в теплое одеяло и прижал к себе, гладя и успокаивая малыша, как испуганного зверька.

К утру все было кончено. Шторм еще не унялся, но уже вернулся Роб, слишком усталый, чтобы вымолвить хоть слово. Он просто сбросил мокрую одежду в кухне и ушел спать.

Неделю спустя Монк почувствовал себя вполне выздоровевшим. Беспокоили его только сновидения, ночные кошмары, связанные со страхом, резкой болью, страшным ударом. Он просыпался, задохнувшийся, с бешено колотящимся сердцем – и ничего не мог вспомнить. Пора было возвращаться в Лондон. Он нашел здесь свое давнее прошлое, не больше. Бет могла рассказать Монку лишь о его детстве. Слишком уж давно они не виделись – восемь лет. В редких письмах он отделывался банальностями, новостями, которые сестра с таким же успехом могла почерпнуть из газетных хроник, а о себе не писал почти ничего. Это открытие не делало Монку чести. То ли он был слишком увлечен своей работой, то ли испытывал нужду в деньгах. Уильям цеплялся за эти оправдания, однако сумма, найденная им в ящичке бюро на Графтон-стрит, свидетельствовала об ином.

Монк так и не понял, что же он за человек, так и не нашел объяснений своей замкнутости и нелюдимости.

Он попрощался с сестрой и Робом, неловко поблагодарил их за гостеприимство, чем смутил обоих, да и сам смутился. Видимо, свое радушие они считали вполне естественным. Иначе и быть не могло. Но благодарил он их от души – ведь, в сущности, они приняли в свой дом незнакомца и отнеслись к нему с незаслуженным доверием.

Лондон показался ему огромным, грязным и равнодушным. Покинув вагон на закопченной станции, Монк взял кэб и велел ехать на Графтон-стрит. Поприветствовав миссис Уорли, он поднялся к себе и переоделся, намереваясь сразу же отправиться в полицейский участок, упомянутый Ранкорном в разговоре со служителем. После визита к Бет и Робу Уильям чувствовал себя поувереннее, и все же прекрасно сознавал, что перед ним лежит неизвестный ему мир, где каждый шаг сулит неприятные сюрпризы.

Выбравшись из экипажа и расплатившись с возницей, Монк помедлил. Полицейский участок был совершенно ему не знаком. Ни единого воспоминания не шевельнулось в его душе при взгляде на этот дом. Наконец он открыл дверь и вошел. Дежурный сержант за столом поднял голову и встал навстречу.

– Добрый день, мистер Монк. – Полицейский был удивлен, но не обрадован. – Вот ведь несчастье-то, а? Но теперь, надеюсь, вам получше, сэр?

В голосе его звучала некая опаска. Монк взглянул на сержанта. Сорокалетний круглолицый мужчина из тех, с кем легко завязать дружбу и еще легче одернуть, оборвать. Кажется, именно последнего дежурный и ждал от Монка.

– Да, благодарю вас. – Имени сержанта Уильям, естественно, не помнил.

– Вас хотел видеть мистер Ранкорн, сэр. – Похоже, сержант не заметил никаких изменений в поведении сыщика.

– Да, если он у себя…

Сержант отступил, пропуская Монка. Но тот понятия не имел, куда теперь следует идти. Совершенно дурацкое положение. Не хватало только вызвать подозрения у дежурного.

– С вами все в порядке, сэр? – встревоженно осведомился сержант.

– Да… А что, мистер Ранкорн по-прежнему… – Монк окинул взглядом помещение и брякнул наобум: – …В кабинете наверху?

– Да, сэр, как всегда.

– Благодарю вас. – И, чувствуя себя последним идиотом, Уильям двинулся вверх по лестнице.