– Дети?

– Я же сказала, женат не был.

– Чтобы обзавестись детьми, жена не обязательна, Гиги.

– Он был не такой, – сказала она. – Ты не знаешь, каким он был. Спокойным. Он никогда…

Ей не хотелось разреветься на глазах у Реджи, поэтому она остановилась.

– Ты не знаешь, – повторила она. – Ты никогда его не видел.

– Видел, конечно, – сказал Реджи. – Я однажды заглядывал в ваш офис.

– Когда?

– Когда завозил тебе коробку со всякой кухонной ерундой. Твой штопор, салатную чашу… помнишь?

Те месяцы она помнила хорошо: постепенное превращение вещей из их в ее, обратный осмос, преобразующий одну жизнь в прежние две.

– Он был в офисе, когда я пришел, – продолжал Реджи. – Ты еще не вернулась с ленча. И я оставил коробку ему.

– Так ты разговаривал с ним? – спросила Глория.

– Поздоровался. Кажется, спросил, где ты. Думаю, мы даже руки друг другу пожали. Он показался мне симпатичным дядькой.

– Он таким и был. Чудесным человеком.

Она взяла со стола ложку, помешала чай.

– Если детей у него не имелось, – сказал Реджи, – должен был иметься кто-то еще. Дядя, двоюродный брат, что-нибудь в этом роде. Ему сколько было, шестьдесят?

– Пятьдесят шесть.

– Ну, тогда кто-то должен быть обязательно.

– Я никого ни разу не видела, – сказала она.

– Всегда кто-нибудь да есть. Позвони его прохин… его адвокату. Завещание он оставил?

Глория подняла перед собой ладони: не знаю.

– Адвокат, скорее всего, сможет сказать тебе все, что ты должна знать. Если есть завещание, ты будешь его исполнять. Но ты не волнуйся, Гиги, делать для этого тебе почти ничего не придется. В юридическом смысле ты никакой ответственности за него не несешь.

Да, но она-то ответственность ощущала, пусть и не юридическую. Наверное, она не смогла бы объяснить это Реджи – и Барб не смогла бы, и другим девочкам тоже. Не смогла бы объяснить даже Карлу, если бы его призрак явился сюда и вытянул для себя стул из-под их столика.

Она никогда не была с ним настолько откровенной. Карл был человеком суховатым, уклончивым и застенчивым, соответственно она с ним и обращалась. Ей нравилось разговаривать с ним в его манере.

Почти тридцать шесть часов несла она бремя его смерти в одиночку, позволяя боли накапливаться, пока та не прорвет плотину и не затопит все вокруг. И сколько времени ей еще удастся сохранять покерное лицо, Глория не знала.

«Сходи к психоаналитику», – сказала бы Барб.

Но Глории не хотелось разговаривать; ей хотелось что-то делать. Что угодно, лишь бы ощущать себя не такой пассивной, как сейчас, когда она сидела в этой забегаловке, жуя вместе с Реджи резину, пока Карл, бедный Карл, ее Карл лежал где-то, никому не нужный.

Вспышка: ее брат Хезус Хулио на сцене. В короне и неуклюжем школьном воспроизведении…

Тоги?

Мантии. Он играет царя. Дающего отпор девушке, которая требует, чтобы он выдал ей тело.

«Антигона».

Подробностей Глория не помнила, кроме того, следила в основном за Хезусом Хулио. Однако отчаяние той девушки помнила ясно – отчаяние, ни с каким другим не сравнимое: когда человек, которого ты любила, лежит, брошенный, на голой земле, и все, о чем ты просишь, это достойное погребение.

Вспоминая о прошлом, Глория чувствовала себя несчастной вдвойне. Ей всегда не нравилась манера ее памяти просыпаться, когда она была особенно уязвимой, и усиливать ощущения настоящего. Настоящее было достаточно плохим и без его искусственно созданного эха.

Реджи продолжал что-то болтать, что именно, она не слышала. Ошеломленная, связанная по рукам и ногам условностями, которые требовали, чтобы она мирно беседовала, когда внутри у нее все перевернулось вверх дном, она сидела точно окаменевшая. Только стремление не слишком грузить Реджи и удерживало ее от слез.

– …А я тем временем, – говорил он, – переговорю с копом. С мексиканским. Выясню, что именно там случилось.

Он остановился, помолчал, потом спросил:

– Гиги? Ты меня слушаешь?

Она ответила:

– Коп сказал, что произошла автокатастрофа, а подробностей он мне сообщить не может. Сказал, что вышлет мне почтой свидетельство о смерти.

Реджи нахмурился:

– Тебе – да еще и почтой?

– О чем я и говорю. Она же сейчас не работает.

– А как насчет тела?

Она покачала головой:

– Про тело он ничего не сказал.

– Очень странно… – Реджи потер ладонью плечо. – Ты уверена, что это была автокатастрофа?

– Нет.

– Коп не говорил, что твой начальник был пьян?

– Карл не пьет.

– Ну, знаешь, некоторые не пьют, не пьют, а потом примут малость и валятся с копыт, – сказал Реджи.

– Я ни разу не видела Карла пьяным, – сказала Глория.

– Может, он ради выпивки в Мексику и покатил.

Глория попыталась возразить, однако Реджи еще не закончил:

– Это, собственно говоря, не имеет большого значения, пока он не покалечит кого-нибудь или его кто-то не покалечит. В той автомобильной катастрофе еще кто-нибудь… пострадал?

– Он мне не сказал. Сказал, что ведет расследование.

Реджи поджал губы:

– Не уверен, что я понимаю смысл этих слов.

Глория взглянула в окно. За ним прогуливался Лос-Анджелес. Обычно забитые автомобилями магистрали перешли во власть легионов людей в темных очках, отчего казалось, будто за окном – уличная ярмарка. Желтоватое тяжкое тепло переливалось через край города, точно землетрясение разорвало какую-то подземную трубу.

– Не очень-то копы мне помогли, – сказала она.

– Мексика, чего ты хочешь.

– Я говорю про полицию Лос-Анджелеса.

Реджи пожал плечами.

– Диспетчер, с которой я разговаривала, упиралась как ослица. А когда я позвонила после полудня – рассказать, что мне удалось выяснить, – то попала на другого копа, такого же упрямого.

– Они не упрямы, Гиги. Просто выполняют свою обычную работу. А это может создавать впечатление упрямства. Особенно в такой день, как нынешний.

– Ладно, а мне что прикажешь делать?

– Ну, если твой парень умер…

– У него есть имя.

Двери кухни распахнулись с негромким «данг», и появилась официантка, одной рукой она несла сразу несколько тарелок. Реджи помахал ей, пальцем нарисовал в воздухе галочку и снова взял Глорию за руку.

– Я понимаю, как тебе тяжело, – сказал он. – Мне очень жаль.

– Спасибо.

– Если захочешь поговорить обо всем, то позвони. Я всегда в твоем распоряжении, Гиги.

Она кивнула.

– Ладно. – Он встал. – Десятки хватит?

Прежде чем уйти, Реджи промокнул парой салфеток лицо, словно втирая в него жидкую косметику. Потом откозырял Глории, и этот жест сказал ей, что он тоже озабочен случившимся – до некоторой степени. Глория ощутила благодарность к нему, не ставшему притворяться таким же расстроенным, как она. В каком-то смысле, после того как все их юридические связи оборвались, они стали людьми более близкими – и куда более честными.

Она сидела над чаем, к которому так и не притронулась.

– Привет, – сказала официантка. И, оторвав счет от висевшей у нее на поясе книжечки, прихлопнула им по столу и удалилась, позвякивая стопкой грязных тарелок.

Глория сказала ей в спину спасибо. Официантка обвела полную сумму счета кружком, приписала сбоку свое имя и пририсовала двусмысленно улыбавшуюся рожицу. Глория проверила правильность сложения – сила привычки. Вместе с налогом и чаевыми ее часть счета составляла около двух пятидесяти, доля Реджи – четырнадцать долларов.

Адвоката, услугами которого пользовалась «Каперко» – не так уж, впрочем, и часто, – звали Уэсом Кацем. Ему принадлежал шикарный сумрачный офис на двадцать третьем этаже здания в Сенчури-Сити. Из восточного окна приемной открывался вид на зеленый с золотом простор Беверли-Хиллз и подбиравшиеся к нему гигантские валы смога. Глория побывала здесь все один раз, однако комнату эту помнила отчетливо: Кац предоставил ей тогда массу времени на изучение приемной, продержав Глорию в ожидании полчаса. Стены приемной украшались дипломами и обрамленными газетными вырезками – документами, имевшими отношение главным образом к самому Кацу Лишь некоторые касались его детей: написанные ими колонки школьной газеты и тому подобное. Имелось также извещение о свадьбе Каца и Черил Энн Джексон. Фотографии отсутствовали.