В конце концов он сказал:

– Доедем до нужного поворота, я вам его покажу. – И опустил ладонь на ее бедро.

– Расскажите мне о вашей жене, Teniente, – попросила она.

Фахардо засмеялся, откинулся на спинку своего сиденья и сложил руки на коленях.

– Она – чудесная женщина. О лучшей я и просить не стал бы.

И до конца поездки ничего больше не предпринимал.

Они ехали вдоль протянутой через карликовые холмы линии электропередач. Дорога начала вести себя поприличнее и привела их к форпосту, образованному заправочной станцией, винной лавочкой и почти заброшенной стоянкой жилых автофургонов. Последовавшую за ними горстку домов Глория городом не назвала бы, однако слева от дороги объявился знак, известивший ее, что она въезжает в город Хоакул.

И действительно, вскоре слева же возникла троица приземистых бетонных пародий на архитектуру. Первой была радиостанция, второй – хозяйственный магазин. Оба здания пребывали в лучшем состоянии, чем третье – клиника. Мысль о том, что именно сюда привезли перед смертью Карла, внушила Глории ужас. Проще и милосерднее было оставить его умирать при дороге.

Да это заведение и клиникой-то не назовешь, решила она, проталкиваясь вместе с Фахардо сквозь вращающиеся двери, оно еле-еле на медпункт тянет. Приемную от стены до стены заполняли люди – кашлявшие, чихавшие, окровавленные, стенавшие и жалобно вскрикивавшие, когда кто-нибудь задевал их сломанные конечности. Арахноидальные дети, норовившие вскарабкаться на обветшалые складные стулья, чтобы стянуть с подоконника цветочный горшок, вывалить из него землю на пол и соорудить недолговечную крепость. Мужчина в изодранных джинсах, с обернутой грязной тряпицей рукой и лужицей крови, натекшей между его башмаками. Одетая во все синее коренастая женщина проталкивалась сквозь толпу, отдавая распоряжения и хлеща резиновой перчаткой тех, кто не спешил их выполнять. Она отличалась сильной хромотой и не отличалась ни малейшей приятностью. На скамье сидел, безнадежно пощипывая свое лицо, катастрофически прыщавый подросток; под ним, демонстративно пренебрегая стоявшим вокруг гвалтом, похрапывал бродяга с гривой Джерри Гарсия.

Громовый гвалт ударил Глорию по барабанным перепонкам, застав их врасплох. Блевотина и моча, агония и какофония. Люди, орущие в сотовые телефоны, заткнув свободное ухо пальцем.

Один из мальчишек, пробегая мимо бродяги, наступил ему на лодыжку. Бродяга пробудился, взревев, и вскочил на ноги:

– Chinga tu puta madre pinche[33]…

Он погнался за мальчишкой, но женщина в синем подхромала к нему, смазала перчаткой и велела сесть. Бродяга замахнулся на нее, однако кулак его пронесся сильно выше ее головы, открыв беззащитное солнечное сплетение, и женщина с удивительной грацией пнула дурня в живот, и он отлетел обратно к стене.

– Жди своей очереди! – проревела женщина.

Это же медсестра, сообразила вдруг Глория.

– Подождите здесь, – сказал Фахардо. – Я попробую найти врача.

Он направился к сестре, чтобы поговорить с нею, а Глории осталось лишь втиснуться на незанятое место у стены.

Она попыталась проникнуться к этим людям сочувствием, но оказалась способной лишь на смутную, отстраненную жалость. Беспорядок был чужд ей, грязь внушала опасения.

Глория снова поймала себя на том, что гадает: не слишком ли высокомерной стала она, себе же во вред. Если бы она все-таки выучилась на врача, не с таким ли вот окружением пришлось бы ей иметь дело сегодня? Она полагала, что нет, не с таким. У нее была бы собственная практика. Доктор Мендес. Радиолог. Невропатолог. Хирург.

В университете штата Калифорния она не изменила правилу, принятому ею в старших классах школы. Учиться, учиться и снова учиться. Дважды делать домашние задания; не обращать внимания на то, что говорят однокашники. Однако в колледже болтуны и сплетницы не ограничивались одними лишь пересудами – они деятельно старались обратить ее в человека более нормального.

«Ты считаешь себя белой?»

Она помнила его лицо – туго обтянутое кожей лицо скелета с ворсистыми впалыми щеками; ей показалось тогда, что он норовит высосать из нее мозг. Аллан Харролл-Пена, глава Союза студентов-чикано, организатор демонстраций и митингов, увидевший в Глории девушку, необходимую их Делу.

«Ты ведешь себя, как белая».

«Я собираюсь стать врачом».

Год стоял 1985-й. Аллан сказал ей: движению не нужно, чтобы она стала врачом.

«Какому движению?»

«Приходи в пятницу, узнаешь».

После лабораторных занятий она пришла к ступеням библиотеки. Ей еще не случалось видеть, чтобы люди ее возраста вели себя так. Они выставили охрану и скандировали лозунги. И казались исполненными такой решимости, что Глория почувствовала, как она против собственной воли сливается с ними в одно целое.

Si, se puede!

Значки «Объединенных сельскохозяйственных рабочих Америки» порхали, точно бабочки, над толпой, а та все разрасталась за ее спиной, и ко времени появления «Легенды» Глория стояла уже не в задних рядах, а в самой людской гуще. Аллан правил толпой с верхних ступеней, с помощью мегафона, взбивая ее в гоголь-моголь. «Он сражается за всех нас, не только за мужчин и женщин, которые гнут спины в полях!» И толпа отвечала: «Si!» Когда же за мегафон взялся «Легенда», вся она как будто вскипела:

«Мы сражаемся за него!

Si!

Si, se puede! Si, se puede!»

Глория видела в газете его фотографию и раз или два разговаривала о нем с матерью. И сейчас, стоя за спиной юноши, который держал в руках плакат с цитатой из Ганди, чувствовала себя страшно отставшей от жизни. И боялась, что ее неискушенность оттранслирует сама себя вверх по лестнице до самого Аллана.

«Viva Cesar! Viva La Causa! Viva La Raza!»[34]

«Легенда» говорил сорок минут – о профсоюзах; о жизни сборщика винограда; о том, как их Движение уже вступало в 1967-м и 1973-м на путь, по которому идет теперь; о том, что оно никогда не сдастся; о том, как он готов заморить себя голодом, дабы почтить тех, кто лишен выбора – голодать или не голодать. Глории казалось, что он обращается именно к ней. И когда он задавал риторические вопросы, она шептала ответы.

Митинг прошел точку высшего подъема и начал стихать, и все устремились к «Легенде», чтобы познакомиться с ним. Глория тоже заняла место в очереди и простояла в ней целый час. Аллан, когда она подошла поближе, улыбался ей, следя за тем, как Глория приготовляется сделать первый в ее жизни важный, имеющий подлинное значение шаг.

«Что это?»

Аллан подтолкнул ее локтем: «Он задал тебе вопрос, Глория».

Она опустила взгляд на книжку, по которой пристукнул пальцем «Легенда».

«Я учусь на врача».

«Хорошо, – сказал "Легенда". – Necesitamos más doctores»[35].

Стоявшая за нею девушка вытолкнула ее из очереди, на чем разговор и закончился. После этого Глория на митинги больше не ходила. Она хотела учиться, а на La Causa ей было наплевать. Аллан Харролл-Пена мог звонить ей сколько угодно. Он, кстати сказать, был наполовину белым.

В конце семестра она принесла домой четыре пятерки и одну четверку с плюсом.

Доктор Мендес.

Так теперь стала называть ее Мама. К примеру: «Как по-вашему, можете вы помыть вашу тарелку, доктор Мендес?»

Был март 1986-го. Она сидела за кухонным столом, выбирая курсы на следующий год. Химия либо органическая химия плюс математика. Ручка ее повисела немного над описанием семинара по классической философии. Хорошо бы найти кого-то, с кем можно будет поговорить об этом семинаре. Что скажет Мама, Глории было уже известно: «Я не хочу знать, в чем смысл жизни, доктор Мендес, я хочу, чтобы вы избавили меня от болей в спине».

Глория опустила ручку на стол, отнесла тарелку в раковину «Muchas gracias, Doctor»[36].