Сетчатая дверь универмага ударилась, когда Глория вошла, о прилавок; место их встречи поблескивало размозженным деревом – такие удары прилавок получал уже множество раз. Глория пробормотала извинение, обращенное неизвестно к кому, заглянула в оба прохода между стеллажами. Консервы, фонарики, батарейки, сомнительной крепости нейлоновые пончо. Завернутые в прозрачную пленку, вдавленные одна в другую тортильи; на пленке висят изнутри бусинки воды. Глория подняла одну такую упаковку повыше и поежилась: нижнюю тортилью покрыла плесень. Солнечный свет, проникавший сквозь давно заевшие жалюзи, отбрасывал веерные тени на удрученные чем-то пакетики риса.

На картонной карточке, прилепленной клейкой лентой к кассовому аппарату, значилось:

Глория постучала по прилавку За уложенными один на другой пустыми ящиками приотворилась еще одна сетчатая дверь. Из нее вышел, приволакивая босые ноги, понурый дряхлый старик:

– Да?

– Мне бы попить чего-нибудь, – сказала Глория.

Старик прошаркал за прилавок, извлек из-под него тонкую бутылку с жидкостью цвета жженого сахара и пустил ее скользить по прилавку к Глории, отправив вдогон изображающую чихуахуа открывалку. Глория поднесла бутылку к губам, однако исходящее от жидкости нездоровое зловоние заставило ее остановиться.

– Это «кока»?

– Нет, сеньора. Это питье изготовлено по здешнему домашнему рецепту.

Глория еще раз принюхалась, с расстояния, и отвела бутылку подальше от себя.

– Так что это?

– Raiz del fango.

Грязевой корень. О таком она ни разу не слышала, однако запах жидкости подтверждал правильность ее названия. Глория поставила бутылку на прилавок и спросила, не найдется ли чего-нибудь другого.

– Этого не хотите?

– Нет, спасибо.

Старик помрачнел:

– Но я уже открыл ее, сеньора.

– Ничего, я заплачу. Пожалуйста, дайте мне что-нибудь другое.

С секунду он смотрел на Глорию, словно ошеломленный услышанным, затем взял бутылку и выдул сразу половину ее содержимого. А затем сказал:

– Не пропадать же добру.

– Ни в коем случае, – согласилась Глория.

– Такое могут пить только настоящие мексиканцы.

– Я не мексиканка, – возразила она.

Он улыбнулся:

– Я вижу.

– Есть у вас какая-нибудь вода? – спросила Глория.

Старик прошаркал к другому концу прилавка, поглядывая на нее так, точно ждал, что она перепрыгнет на его сторону и проломит ему голову. Вернулся он с бутылкой, на этикетке которой красовалась торговая марка, Глории неведомая. Под маркой стояло: embotellada en Mexico[29]. Какой смысл разливать по бутылкам водопроводную воду?

Однако пить ей хотелось так сильно, что спорить она не стала, а просто отвинтила крышечку бутылки и сделала долгий глоток. Ей показалось, что горло ее покрылось влажным мхом. Господи, ну и пересохло же в нем… Еще глоток, в два раза больший, и половины литра воды как не бывало. Глотнув теперь уже воздуха, Глория повернулась к старому прохвосту и увидела, что он внимательно наблюдает за ней.

– Жажда, – сказал старик. Насмешки в его тоне не было, скорее изумление: женщина, а столько выдуть может.

– С самого утра за рулем, – сказала Глория. – Сколько сейчас времени?

Старик ткнул большим пальцем в полку за своей спиной – там между коробкой сигар и мягкой, уже лопнувшей по швам игрушкой, пучеглазым кактусом, стояли часы. В каком временном поясе она находится, Глория не знала, однако, по ее оценкам, в пути она провела часов десять.

– Добро пожаловать в Агуас-Вивас. Кто умер?

Глория вытаращила глаза.

– Кто-то же должен был умереть, – сказал старик. – Иначе вы бы сюда не приехали.

– Я ищу полицейский участок, – сказала Глория.

– Полицейский участок чего? – спросил он.

– Агуас-Вивас.

– М-м, – промычал он.

Она ждала вопроса о том, какое у нее дело, однако старик молчал.

– Я возьму еще одну, – она подняла перед собой пустую бутылку.

– Первая уже обошлась вам в тридцать песо. – Он облизал губы и тоже поднял свою, полупустую, бутылку домашнего снадобья. – Да эта в двадцать пять.

Глория расплатилась, старик снова убрел к другому концу прилавка и там нагнулся, постанывая. На штанах его, сзади, обнаружилось пятно.

– Вы можете сказать мне, где находится полицейский участок? – спросила она, склонившись над прилавком и глядя, как он летаргически сдирает целлофан с упаковки бутылок питьевой воды.

– Что? – Старик возвратился к Глории с бутылкой в руке. – Что вы сказали?

– Полицейский участок.

– Да, конечно, минуточку.

Он обогнул, приволакивая ноги, прилавок.

– Все так спешат, так спешат… – сказал он, на ходу вручая ей бутылку. И, приоткрыв входную дверь, указал через улицу: – Вон там.

– Это же кинотеатр.

Старик молчал, стоя, точно изваяние, с протянутой вперед рукой.

– Ладно, – сказала Глория. Она пошла через улицу, обернулась на полпути.

– Идите! – велел старик.

Пустую кассу кинотеатра затянула паутина. На пластмассовой доске объявлений не указывались ни расписание сеансов, ни цены, на ней значилось: POLICIA. Глория снова обернулась, показала старику большой палец. Он помахал ей рукой и скрылся в магазине.

В фойе кинотеатра было темно; Глория нашла за колонной выключатель, щелкнула им. Лампы дневного света вспыхнули, залив резким светом это похоронного облика помещение. Лишенные афиш рамы притягивали к себе внимание одной лишь своей пустотой. От ярко-синего коврового покрытия остались убогие лохмотья, едва-едва прикрывавшие усеянный пятнами высохшего клея бетон. Торговый киоск обвалился вовнутрь себя.

Обычной для кинотеатров праздничной атмосферой тут и не пахло. Ни тебе билетеров в галстуках-бабочках. Ни веселых парочек, разделяющихся, чтобы посетить уборные. В стены фойе навеки въелся запах жженого сахара и повидла.

Зрительный зальчик с пятью рядами по шесть кресел в каждом был темен и прохладен. Когда-то в нем имелась настоящая сцена; потом к тянувшейся над просцениумом планке прибили средних размеров экран – жутковато пустой сейчас и, казалось, светившийся сам собой, – и получился кинотеатр. Под экраном стоял деревянный стол и жесткий стул. Накрытая зеленым абажуром лампа отбрасывала лунный круг на грязноватый блокнот. Глория, у которой возникло чувство, что она попала прямиком в сценическую декорацию, направилась к столу, издали огибая его по кругу, боясь, что, если ненароком коснется его, стол попросту исчезнет. Все это походило на испытательный полигон, который позволяет комитету, подбирающему служащих для какой-то компании, наблюдать за поведением ее потенциальных сотрудников.

Глория вспомнила, как гуляла с Реджи по пляжу под Окснардом – в самом начале их общей жизни, когда они еще совершали прогулки, – и вдруг обнаружила у самого края воды купавшуюся в солнечном свете хромированную кровать, самую настоящую, с матрасом и простыней. На несколько миль вокруг не было видно ни души, и тем не менее идиотская кровать торчала у океана, и волны прилива лизали ее ножки, отчего те уходили все глубже в песок.

Реджи, окинув взглядом ближайшие свайные дома, сказал: «Да, похоже, кого-то тут прошлой ночью бомбили».

Ее такое объяснение не устроило. Чтобы перетащить сюда такую тяжеленную штуку и с больничной опрятностью застелить ее, требовались сосредоточенные усилия, трезвые усилия, далеко не одного человека. Студенческими шуточками тут и не пахло, кто-то всерьез хотел, чтобы кровать стояла именно здесь. Но почему? – вот вопрос, который задел ее за живое. Ей страх как захотелось узнать всю историю этой кровати. И она начала придумывать объяснения – одно, затем другое, затем третье… Пыталась воссоздать полную картину: сначала кровать стоит в доме, потом на песке – начало, середина, конец. Реджи высмеивал каждое ее предположение.