Идеи С. Ф. Платонова, безусловно, повлияли на его современников, переставших воспринимать на веру многие обвинения, предъявлявшиеся Борису Годунову. Полный перечень «преступлений» Годунова, составленный автором труда об учреждении патриаршества в России А. Я. Шпаковым (1912), перестал выглядеть однозначным приговором, а вызывал справедливое недоумение, как можно было столетиями доверять исторической клевете: «История Бориса Годунова описана в летописях и различных памятниках, а оттуда и у многих историков — весьма просто. После смерти Ивана Грозного Борис Годунов сослал царевича Дмитрия и Нагих в Углич, Богдана Бельского подговорил устроить покушение на Феодора Ивановича, потом сослал его в Нижний, а И. Ф. Мстиславского в заточение, где повелел его удушить; призвал жену Магнуса, „короля ливонского“, дочь старицкого князя Владимира Андреевича — Марью Владимировну, чтоб насильно постричь ее в монастырь и убить дочь ее Евдокию. Далее он велел перебить бояр и удушить всех князей Шуйских, оставив почему-то Василия да Дмитрия Ивановичей; затем учредил патриаршество, чтобы на патриаршем престоле сидел „доброхот“ его Иов; убил Дмитрия, подделал извещение об убийстве, подтасовал следствие и постановление собора об этом деле, поджег Москву, призвал Крымского хана, чтобы отвлечь внимание народа от убийства царевича Дмитрия и пожара Москвы; далее он убил племянницу свою Феодосию, подверг опале Андрея Щелкалова, вероломно отплатив ему злом за отеческое к нему отношение, отравил Феодора Ивановича, чуть ли не силой заставил посадить себя на царский трон, подтасовав земский собор и плетьми сбивая народ кричать, что желают именно его на царство; ослепил Симеона Бекбулатовича; после этого создалдело о заговоре „Никитичей“, Черкасских и других, чтобы „извести царский корень“, всех их перебил и заточил; наконец убил сестру свою царицу Ирину за то, что она не хотела признать его царем; был ненавистен всем „чиноначальникам земли“ и вообще боярам за то, что грабил, разорял и избивал их, народу — за то, что ввел крепостное право, духовенству — за то, что отменил тарханы и потворствовал чужеземцам, лаская их, приглашая на службу в Россию и предоставляя свободно исповедывать свою религию, московским купцам и черни — за то, что обижал любимых ими Шуйских и Романовых и пр. Затем он отравил жениха своей дочери, не смог вынести самозванца и отравился сам. Вот и всё», — заключает А. Я. Шпаков, ярко показывая абсурд прокурорского отношения к истории царя Бориса [59].
Историкам становилось всё более очевидным, что Годунова судят по приписываемым ему намерениям, а не в связи с фактами или доказательствами его вины. Казалось бы, услышано давнее восклицание Николая Михайловича Карамзина, высказанное в «Исторических воспоминаниях… на пути к Троице»: «Что если мы клевещем на сей пепел, если несправедливо терзаем память человека, веря ложным мнениям, принятым в летопись бессмыслием или враждою?» [60]Однако и тех, кто оставался при своем мнении, устоявшемся за долгое время, тоже было немало. Талантливо и стилистически ярко писал о правлении Бориса Годунова историк Казимир Валишевский в книге «Смутное время» (1905) [61]. Впрочем, созданный им портрет властолюбца на троне, в каждом шаге стремившегося упрочить свое положение, уже не добавлял ничего нового к привычной исторической картине.
С. Ф. Платонов еще раз обратился к биографии Бориса Годунова в 1920-е годы, поэтому можно проследить развитие взглядов историка на этого незаурядного правителя и политика, высказанных под влиянием пережитой большевистской Смуты 1917 года. В итоге Сергей Федорович Платонов даже ставил задачу «моральной реставрации» облика Бориса, считая ее «прямым долгом исторической науки». Историк писал, продолжая давний спор (а по сути, как оказалось, ставя точку в столкновении мнений по поводу Бориса Годунова в дореволюционной историографии): «Борис умирал, истомленный не борьбою с собственной совестью, на которой не лежало (по мерке того века) никаких особых грехов и преступлений, а борьбою с тяжелейшими условиями его государственной работы. Поставленный во главе правительства в эпоху сложнейшего кризиса, Борис был вынужден мирить непримиримое и соединять несочетаемое. Он умиротворял общество, взволнованное террором Грозного, и в то же время он его крепостил для государственной пользы» [62].
В советской историографии психологические изыскания и реконструкции облика исторических героев, особенно царей, надолго оказались на обочине научного интереса. Официальный глава советских историков Михаил Николаевич Покровский вспоминал о нем прежде всего как об основателе крепостного права, выбранном на царство «помещиками». По мнению Покровского, историческое возмездие настигло царя Бориса в лице «названного Дмитрия», отменившего крепостнические указы прежних лет и начавшего «крестьянскую революцию» [63]. Однако посмертный остракизм и разоблачение «взглядов» настигли самого М. Н. Покровского. Одним из следствий отказа от «идей Покровского» стало переиздание «Очерков по истории Смуты» С. Ф. Платонова в 1937 году. В результате снова появилась возможность сверить новейшие представления историков советской школы с лучшим научным опытом освещения событий рубежа XVI–XVII веков. Показательно, что в самом первом выпуске «Исторических записок», в том же 1937 году, была опубликована статья Константина Васильевича Базилевича об образе Бориса Годунова «в изображении А. С. Пушкина» [64].
И все же на долгие годы история Бориса Годунова стала частью темы «отмены Юрьева дня». Сказалось искажающее вторжение в науку идеологии и навязывания ей исключительно истории борьбы «классов». Хотя в результате в работах Степана Борисовича Веселовского и особенно Бориса Дмитриевича Грекова старая тема о влиянии Годунова на закрепощение крестьян была рассмотрена всесторонне, почти с исчерпывающей полнотой [65]. Их вывод о превращении временной меры об отмене Юрьева дня в постоянное правило очень хорошо соответствует известным особенностям русской истории. Впоследствии поиски особого указа, которым было введено крепостное право, продолжил Вадим Иванович Корецкий [66]. Однако при всех признанных археографических талантах историку удалось лишь немного уточнить картину закрепощения в новгородской земле и на юге государства в конце XVI века, но не поколебать взгляды о безуказном введении крепостного права. К Борису Годунову как главному крепостнику Корецкий, естественно, относился отрицательно, показывал недальновидность и противоречивость годуновской политики: «Вышедший из опричной „школы“ Ивана IV, он, широко используя демагогию и противопоставляя одних феодалов другим, в значительной мере шел по стопам грозного царя. Однако опричная политика раскола и противопоставления дала трещины уже при Иване IV, а в начале XVII века вообще не могла иметь никаких перспектив на успех» [67].
Имя Бориса Годунова неизбежно упоминалось и при рассмотрении еще одного сюжета — истории гибели царевича Дмитрия. Сопровождавшее эти события выступление угличан, поддержавших Нагих, хорошо вписывалось в общепринятую концепцию классовой борьбы, в соответствии с которой оно считалось восстанием и рассматривалось как проявление социальной розни. Именно от угличской истории 1591 года в итоге был сделан шаг к появлению первой, после полувекового перерыва, биографии Бориса Годунова, написанной Русланом Григорьевичем Скрынниковым в 1978 году. Конечно, советский историографический поворот не прошел бесследно, тем ценнее этот опыт Р. Г. Скрынникова, «возвращавший» из забвения одного из самых ярких героев русской истории. «Кем же в действительности был Борис Годунов? — спрашивал историк. — Какое значение для истории России имела его деятельность?» [68]
