Кавказское притяжение оказалось слишком сильным для тех русских правителей, кто впервые познакомился с этой землей, благословенной в первые века христианства. Первым дорогу на Кавказ начал торить своими завоеваниями Казани и Астрахани Иван Грозный. Одна из его жен — Мария Темрюковна — происходила из рода кабардинских князей. Традиционные связи с кабардинскими князьями — ставшими в России князьями Черкасскими — продолжились и в начале правления Федора Ивановича. В Москве они сразу занимали самые высокие места, выше многих членов Боярской думы. Иван Грозный построил город на Тереке и разрешил казакам воевать на Кавказе. Однако Терский острог «на устье Сунчи-реки (Сунжи. — В. К.)», несмотря на отговорки, что он поставлен в земле кабардинского князя Темрюка, под турецким давлением пришлось оставить. В 1588 году русские люди вернулись на Терек и построили новый Терский город («Терки») в устье Терека.

Появление русских на Кавказе стало возможным благодаря тесным контактам с Грузинской землей и приведением к присяге кахетинского царя Александра II. 28 сентября 1587 года он вместе со своими детьми дал обещание в том, чтобы «всей моей Иверской земле» быть «под царскою рукою» [400]. С тех пор его владения называли в московском дипломатическом языке одним из «новоприбылых государств». Гребенские казаки (жившие по гребням гор) защищали «Александра царя» и ставили свои «сторбжи» в ущельях Кавказских гор, чтобы обороняться от самого опасного турецкого вассала — Тарковского шамхала («шевкала») в Дагестане. Когда в 1587 и 1589 годах ездили посланники в Кахетию ^{6} , то казакам было поручено сначала проводить их с охраною, а потом и встретить на обратном пути. Контроль над дорогой в земли царя Александра II был жизненно необходим для обеспечения торгового пути в Персию, поэтому в Москве были так заинтересованы в существовании передовых укреплений на Кавказе [401].

Однако попытки правительства Годунова утвердиться в «Шевкальской земле» особенного успеха не имели. Персидские властители манили русских царей возможной уступкой Баку и Дербента. Для обсуждения вопроса о «соединенье» в борьбе против турецкого султана из Москвы в Персию в 1589 году было отправлено посольство Григория Борисовича Васильчикова [402]. Чувствительным поражением окончилась посылка воеводы князя Андрея Ивановича Хворостинина на Тарки в 1594 году. Автор «Нового летописца» писал, что тогда погибло до трех тысяч ратных людей [403]. Все, что удалось в ходе экспедиции, — так это поставить еще один «городок» Койсу. Но московская дипломатия изображала положение дел на своей границе с Кавказом как сплошные победы. В наказе Григорию Микулину, отправленному в Англию в 1600 году, давалась инструкция, как отвечать на вопрос об отношениях московского царя с «Турским Маамет салтаном» (Мухаммедом III) и Кизылбашским (Персидским) шахом Аббасом. В обоих случаях посол должен был вспомнить про «городы блиско Турского городов на Терке, и на Сунше, и на Койсе»; их строительство перекрыло обычную дорогу, по которой крымский царь посылал свое войско на помощь турецкому султану для войны с Персией. Все это делалось во имя дружеских отношений с шахом Аббасом. Посла же турецкого султана — «чеуша» Резвана ^{7} , приезжавшего в октябре 1593 года жаловаться на убытки «Дербени» (Дербента) от действий русских людей, — царь Федор Иванович отпустил ни с чем. Султану ответили позже, в июле 1594 года: при этом ссылались на то, что «на Терке, на Сунше, в Кабардинской земле и в Шевкальской городы наши велели есмя поставить для того, что горские кабардинские черкасы служат нашему царскому величеству и под нашею царскою рукою живут и по нашей царской воле из наших царских рук на княженье их сажати велим» [404]. С избранием на царство Бориса Годунова ничего не изменилось. Как писал С. А. Белокуров, «Москва все также благоволила Кахетинскому царю Александру и старалась теснить Шевкала» [405].

Так вводил ли Борис Годунов крепостное право или нет? Это излюбленный вопрос историографии, особенно советской. Поискам ответа на него посвящено немало работ историков, сделаны интересные открытия архивных документов. Однако по-прежнему точно не известно, каким образом крестьяне оказались прикреплены к земле. Скорее всего процесс шел постепенно, и изначально «крепостной порядок» оказался выгоден всем сторонам: и владельцам, и самим крестьянам. Мысль еретическая, если следовать советским канонам о постоянном «усилении феодальной эксплуатации крестьянства». Еще Н. М. Карамзин писал, что склонен верить «отцу русской историографии» Василию Никитичу Татищеву, «что бояре не любили тогда Годунова: ибо он, запретив крестьянам переходить с места на место, отнял у сильных и богатых господ средство разорять бедных дворян, то есть переманивать их землевладельцев к себе. Татищев находит в сем законе причину гибели царя Бориса и несчастного семейства его» [406]. Исследуя историю уездного дворянства на рубеже XVI–XVII веков, мне пришлось не только убедиться в справедливости татищевско-карамзинских оценок, но и констатировать, что еще более последовательными «крепостниками» на деле оказывались даже не крупные, а мелкие землевладельцы, постоянно бившие челом о продлении «урочных лет». Они-то и добились окончательного утверждения крепостного порядка в Соборном уложении 1649 года [407]. Знакомство с писцовыми книгами хорошо объясняет этот кажущийся парадокс. В своих общих представлениях мы часто не учитываем, что за провинциальным «сынчишкой боярским» могло быть всего две-три крестьянские «души». Совсем нередко помещик оказывался без поместья или обходился в своем хозяйстве без крестьян. Напротив, бояре и московские дворяне, обладавшие более населенными и, следовательно, экономически развитыми и устойчивыми вотчинами и поместьями, думали об упрочении такого порядка (что подтверждали и Татищев, и Карамзин). Но для этого им как раз нужны были крестьянские переходы в Юрьев день, чтобы переманить работников крупными ссудами и другими преимуществами. С. Б. Веселовский иронично замечал: «Если бы закабаление крестьян было спортом, которым землевладельцы могли заниматься в свое удовольствие, то вероятно, что свободных крестьян не было бы совсем» [408]. Борис Годунов, как и в других делах своего правления, выступил в этом споре арбитром. Он установил свои правила и заставил им следовать всех — от первого боярина до последнего крестьянина. Повседневная действительность в итоге скорректировала жизненный уклад. Введенные при участии Годунова правила заповедных, или урочных, лет, указы о частичном запрещении крестьянского выхода, возможно, вывели совсем не туда, куда предполагал правитель царства.

Борис Годунов больше стремился демонстрировать милость подданным, чем страх и запреты. Он не был первым, кто задумался об отмене «Юрьева дня». «Благодарить» надо, как обычно, Ивана Грозного, загнавшего страну в чрезвычайные обстоятельства Ливонской войны и сопутствовавшие этому кризис и разорение. Начало движения к крепостничеству датируется, по всей вероятности, осенью 1581 года, когда впервые был запрещен вывоз крестьян до нового указа. Отменялась статья действовавшего Судебника 1550 года, регламентировавшего крестьянский выход в Юрьев день, порядок уплаты налогов и отработки барщинной повинности («боярского дела») [409]. Запрет («заповедь») и, соответственно, «заповедные лета» удержались, по крайней мере, на пять лет до 7095 (1586/87) года. Следующие свидетельства о заповедных летах относятся к 7099 (1590/91) и 7100 (1591/92) годам. Вводились ли «заповедные лета» опять на время, неизвестно. Возможно, что запрет на крестьянские выходы продолжал действовать все это время после указа Ивана Грозного. Однако в проекте Судебника 1589 года определенно говорилось о крестьянском отказе как о само собой разумеющейся норме. Есть свидетельства в пользу того, что и в более поздних документах крепостнический порядок не рассматривался как постоянный [410].