В ноябре 1604 года русское посольство обличало самозванца и действия короля Сигизмунда III перед императором Рудольфом II. Презрев вековую нелюбовь к римскому папе, царь Борис Годунов просил передать ему послание с обвинением короля в клятвопреступлении из-за того, что тот поддержал беглого монаха, назвавшегося именем покойного сына Ивана Грозного. Письмо императору начиналось с упоминания о перемирии, заключенном через посла Льва Сапегу «в 109-м» (1601) году. Далее король Сигизмунд III обвинялся в том, что он «по совету чинов страны» затевал «христианские ссоры»: «С этой целью пользуются они неким беглым, богоотступническим злодеем и негодяем из нашей земли, чернокнижником, бывшим прежде в монахах, по имени Григорием Отрепьевым». В Посольском приказе пытались показать, что король использовал самозванца, чтобы ослабить Московское государство, навести на него крымских татар и тем самым разрушить наметившийся при посредничестве Бориса Годунова антитурецкий союз императора Рудольфа II и шаха Аббаса I. Особое беспокойство дипломатов вызывало то, что уже после отправки московского посла Постника Огарева на сейм события перешли в военную стадию и «сендомирский воевода Георгий (Юрий Мнишек. — В. К.)» вместе с «негодным плутом Григорием» вторглись в Северскую землю, где, по условиям перемирия, не было никаких русских войск. В письме императору Рудольфу II дипломаты Бориса Годунова даже стали обосновывать отсутствие у настоящего Дмитрия (если бы он остался жив) каких-либо династических прав: «Он родился от седьмой жены, взятой по склонности, но вопреки всем законным правилам церкви»; «и даже допустив, что у них пребывает оказавшийся в живых истинный князь Дмитрий Углицкий, а не злостный мошенник Григорий, именующий себя князем Димитрием, все же радо него не подобало бы им нарушать заключенного на известное число лет мира и начинать кровопролитную войну, а следовало бы по поводу всего этого предварительно снестись с нами» [662].

Король Сигизмунд III не оказывал официальной поддержки «государику». По его совету тот должен был дожидаться открытия сейма. «Московские дела» действительно были включены в повестку дня Варшавского сейма-парламента Речи Посполитой, открывшегося 20 января 1605 года. На сейме действия сандомирского воеводы Юрия Мнишка, снарядившего «Дмитрия» в поход, вызвали большое раздражение высших сановников Речи Посполитой. Ярче всех высказался по поводу самозванца канцлер Ян Замойский, чей авторитет был весьма велик у шляхты: «Он говорит, что вместо него задушили кого-то другого: помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли». Вспоминая тот «большой страх», который и в прежние времена при Иване Грозном, и теперь внушало Московское государство, канцлер советовал не нарушать мирных постановлений. Согласно реляции о заседаниях Варшавского сейма в январе 1605 года, составленной датскими послами, Замойский советовал даже послать к Борису Годунову отдельное посольство, чтобы «заблаговременно извиниться». О том, что большинство сейма прислушалось к его мнению, свидетельствует торжественный прием, оказанный на сейме посланнику царя Бориса Годунова Постнику Огареву. В дневнике сейма 1605 года под 10 февраля имеется запись: «Посол или гонец московский с великим почетом въезжал во дворец. Гусар было несколько сот, пехоты около 3000. Он очень жаловался на Димитрия и на князя Вишневецкого». Датские послы оценили речи Постника Огарева, как очень «резкие». В их передаче посол Бориса Годунова жаловался прежде всего на нарушение перемирия, заключенного канцлером Львом Сапегой: «Почему же, о Король, данную клятву и обещанную верность ты нарушил?» В речах Постника Огарева содержались всё те же обвинения Григория Отрепьева в чернокнижии и вероотступничестве, однако сам Григорий здесь почему-то назван «сыном некоего писца». Больше всего беспокоило Бориса Годунова то, что поддержка «разбойника, лживо измыслившего себе имя и происхождение», оказывается королевским войском «из строевых полков». Московский посол также намекал, что царю известно о попытках привлечь «чужую помощь» со стороны «для споспешествования нечестивым надеждам» нарушителя мирного договора (намек на обращение Сигизмунда III в Крым). Кстати, чуть позже, в марте 1605 года в Москве делали то же самое, ведя с крымским послом переговоры о будущем «Литовском походе». С другой стороны, Годунов еще не разрывал перемирие, а оставлял пути для его сохранения. Постник Огарев в своей речи подтверждал, что царь не боится нападения любого войска, даже турецкого, но предпочитает сохранить договор — в том случае, если все делалось без королевского приказа («могущественный великий князь наш думает, что даже без ведома (короля. — В. К.)», — оговаривался посол) [663].

В итоге сейм принял следующий пункт о «московских делах», сохранявший надежду на прежний мир: «Всеми силами и со всем усердием будет принимать меры, чтобы утишить волнение, произведенное появлением Московского государика, и чтобы ни королевство, ни великое княжество Литовское не понесли какого-либо вреда от Московского государя, а с теми, которые бы осмелились нарушать какие бы то ни было наши договоры с другими государствами, поступать, как с изменниками» [664]. Правда, король Сигизмунд III, уже увязнувший в этом деле, отказался утвердить постановление сейма, несмотря на возможные внутриполитические затруднения. Однако в ответной грамоте Постнику Огареву (сведения о которой сохранились в Описи Посольского приказа 1673 года) было обещано, «что король пришлет послов своих о вечном договоре» [665]. Речь, по всей видимости, шла о заключении договора о вечном мире с Речью Посполитой. Так неожиданно могла бы завершиться история с Лжедмитрием, если бы у нее не оказалась другая развязка.

В Оружейной палате Московского Кремля хранится знаменитый трон Бориса Годунова, присланный в дар персидским шахом Аббасом с послом Лачин-беком в 1603 году [666]. «Златый трон прежних государей персидских», подаренный царю Борису Федоровичу, был зримым подтверждением самых дружественных отношений, сложившихся у Московского государства с «Кизылбашами» [667]. Но путь из Москвы в Персию лежал через Кавказ, где столкнулись интересы персидского шаха и турецкого султана. Персия была заинтересована в том, чтобы крымский царь не посылал свои войска на помощь турецкому султану. Контроль над кавказской дорогой ослаблял влияние османов на союзное им Крымское царство; последнее же оставалось самым опасным противником Московского государства, несмотря на шерти (присяги) русским царям [668].

У Москвы на Кавказе был еще один союзник — кахетинский царь Александр. К началу XVII века накопилась немалая история его взаимоотношений с Москвой. После воцарения Бориса Федоровича Александр присягнул ему на верность. Частый обмен посольствами показал, чего ждали стороны друг от друга и какие перспективы мог сулить такой союз. В Москве продолжали держаться выбранной стратегии помощи христианскому государю против неверных, а в Грузии ждали большего присутствия русских казаков и стрельцов, которые бы встали живым щитом против досаждавших грузинам кумыцких людей и Тарковского шамхала. Борис Годунов, образно говоря, решил проложить большой кавказский путь через земли кабардинцев и подчинить всю Иверскую землю. Как всегда, царь подошел к делу основательно, умело продвигая интересы Московского царства. О том, что Годунов хотел прийти на Кавказ навсегда, свидетельствует его желание породниться с грузинскими царями. Он полагал, что браки между детьми помогут ему не только приобрести «новоприбылые» государства на Кавказе, но и дадут возможность активнее утвердиться на востоке.