Почти все, кто приходил к власти после Годуновых и недолгого правления Лжедмитрия, стремились доказать его вину в убийстве царевича. В упоминавшейся выше «Повести, како отомсти всевидящее око Христос Борису Годунову», созданной в начале царствования Василия Шуйского, Годунов уподоблен Иуде и князю Святополку Окаянному; его тоже назвали «святоубийцею»: «Посла во град Углеч злосоветников своих и рачителей дияка Михаила Битяговского да сына его Данилка Битяговского, да племянника его Никиту Качалова и повеле тое младорастущую и краснорасцветаемую ветвь отторгнута, благовернаго царевича Дмитрея, младенца суща и незлобива, смерти предати» [325]. Церковное прославление царевича Дмитрия и перенесение его мощей из Углича в Москву в июне 1606 года навсегда лишали «святоубийцу» возможности прощения. Рака царевича Дмитрия в Архангельском соборе Московского кремля должна была на века утвердить выгодный князьям Шуйским рассказ о восстановленной ими справедливости.
После Смуты обвинения Бориса Годунова в смерти царевича Дмитрия стали общим местом. Однако произошло это не сразу. «Моментом истины» оказалось свидетельство «Утвержденной грамоты» об избрании царя Михаила Федоровича на царство 1613 года. Трудно в полной мере представить символизм призыва юного Михаила Романова на царство в Ипатьевском монастыре — святыне Годуновых. В тексте «Утвержденной грамоты» сохранились следы споров по поводу включения в нее обвинений Борису Годунову в смерти царевича Дмитрия. Ссылка на вину Годунова там есть, но она сделана не напрямую, а является изложением слов царицы Марии Нагой и расспросных речей Нагих после свержения самозванца Лжедмитрия I. В списках «Утвержденной грамоты» для слов «яко сын ее царевич Дмитрей на Углече повелением Бориса Годунова, яко незлобивое агня, заклан бысть в 99-м году» было специально оставлено место, и сам этот вызвавший вопросы текст вписали позднее более мелкими буквами. В целом же про царствование Бориса Годунова, совсем «недружественное» к Романовым, здесь сказано вполне уважительно, что оно было «благочестиво» и «бодроопасно» [326].
Наиболее подробный рассказ об «убиении» Дмитрия содержится в «Новом летописце», созданном если не при личном участии патриарха Филарета (бывшего боярина Федора Никитича Романова), то, возможно, в его окружении. Старший Романов, некогда принявший участие в перенесении мощей царевича Дмитрия из Углича в Москву, мог быть доволен наказанием поверженного врага. Летописец многое знал и, не сомневаясь, писал о преступных устремлениях Годунова: «В них же во владомых бысть болярин Борис рекомый Федорович Годунов, ненавидяще братию свою боляр, бояре же ево не любяху, что многие люди погубих напрасно». Видно, что и тридцать лет спустя вражда к Борису Годунову не утихала. Только имело ли это отношение к угличскому делу? Спор, как и раньше, шел о царской власти; автор летописи излагает мысли Бориса Годунова: «Аще изведу царьский корень, и буду сам властелин на Руси» [327]. Хотя ходили и другие рассказы — о том, как царевич Дмитрий, побуждаемый своим окружением, «часто в детских глумлениях глаголет и действует нелепо» о Борисе Годунове. Царевич строил на берегу Волги снеговиков и сшибал им головы, приговаривая, что именно так он поступит с узурпатором его власти, когда вырастет [328].
Именно из «Нового летописца» мы узнаем имена тех, кто якобы заранее был посвящен в зловещие замыслы Бориса Годунова. Действовал, конечно, не сам правитель, а его «советницы» и прежде всего окольничий Андрей Клешнин. Обвинение уверено, что тот следовал воле Годунова, когда подговаривал Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова убить царевича Дмитрия, но те отказались. Единственный из советников, Григорий Васильевич Годунов, ужаснулся — и немедленно оказался вне родственного круга: «к их совету не преста и плакася о том горко; они же ево к себе не призываху и ево чюжахусь». В процитированном известии «Нового летописца» перечислены почему-то только несостоявшиеся пособники Годунова, за исключением окольничего Андрея Клешнина. Однако у нас пока нет других подозреваемых в организации убийства царевича Дмитрия, поэтому разберемся хотя бы с ними. В. И. Корецкий и A. Л. Станиславский нашли несколько косвенных подтверждений этой версии. Они обратили внимание на то, что дворецкий Григорий Васильевич Годунов действительно оказался не у дел между 1590 и 1592 годами [329]. Имя Никифора Чепчугова в 1590-е годы исчезло из разрядных книг; изменения в служебной карьере коснулись и Загряжских, чей служебный статус был понижен [330]. Чепчуговы и Загряжские оказались на воеводстве в дальних городах — Коле, Вологде, Устюге Великом [331], что обычно было показателем опалы. Понятно, что винить они могли только Бориса Годунова. Но связано ли это с делом царевича Дмитрия или с другими обстоятельствами? В тогдашней системе покровительства эти люди были близки не к правителю царства, а к Романовым и Щелкаловым (Никифор Чепчугов был тестем дьяка Василия Щелкалова), чем и объясняются перипетии их карьер. Внимательный исследователь тех событий А. А. Зимин отказался однозначно интерпретировать близость Чепчуговых и Загряжских к патриарху Филарету. Но все равно остается неясным вопрос: почему этот рассказ, попавший в летопись почти сорок лет спустя, заслуживает больше доверия, чем официальное следственное дело 1591 года?
Из дворецкого Григория Васильевича Годунова действительно стремились сделать некий противовес Борису Годунову. Давал ли он к этому повод или так интерпретировали внутренние раздоры в роду Годуновых, неизвестно. Практически все Годуновы были обязаны своим возвышением правителю, поэтому наивно причислять кого-то из них к оппозиции. Похоже, что репутация единственного человека, который мог спорить с Борисом Годуновым, была у дворецкого Григория Годунова только в глазах иностранных наблюдателей. Собирая информацию об избирательном соборе 1598 года, литовский канцлер Лев Сапега привел целую «речь» Григория Годунова, якобы правдиво и бесстрашно говорившего о вине его родственника в смерти царевича Дмитрия. После этой речи мятежного дворецкого ждала будто бы судьба всех, кто когда-либо осмеливался выступать против Бориса. Однако в этой версии есть одна большая «неувязка»: достоверно известно, что дворецкий Григорий Годунов умер в конце 1597 года и, соответственно, никак не мог выступить на избирательном соборе.
Обвинители Бориса Годунова в «Новом летописце» стараются привести как можно больше примеров его злодейства: сначала якобы царевича Дмитрия стремились отравить; когда это не получилось, решили подослать убийц, но Загряжский и Чепчугов отказались. Тогда Андрей Клешнин нашел Михаила Битяговского, который и был отправлен Борисом Годуновым в Углич вместе с сыном и Никитой Качаловым (версия о родственных отношениях Битяговских и Качаловых, содержащаяся в «Повести, како отомсти», здесь не нашла своего отражения). Дальше они сговорились с мамкой царевича Марьей (на самом деле Василисой) Волоховой и ее сыном Данилкою (на самом деле Осипом; Данилою звали еще одного обвиняемого в убийстве царевича, Третьякова, упомянутого в «Угличском следственном деле»). «Сии же окаяннии, аки зверия ярости исполнении, течаху на крылцо, — пишет автор «Нового летописца». — Той же злодей Данилко Волохов прият его праведного за руку и рече ему: „Сие у тебя, государя, новое ожерелейцо?“ Он же ему отвеща и глаголя тихим гласом, и подня ему выю свою и рече ему: „Си есть старое ожерелие“. Оне же окаяннии свою, аки змия ужали жалом, кол ну ножем праведного по шее и не захвати ему гортани».
Трудно остаться беспристрастным, когда читаешь подобные строки. Но яркое художественное вйдение летописца все-таки не может подменить достоверного исторического свидетельства. Автор «Нового летописца» путается не только в именах предполагаемых убийц. Он так и не разобрался, какую роль играла во всем этом мамка царевича Василиса Волохова. Из «Угличского следственного дела» известно, что царевич умер у нее на руках. Возможно, что об этом знал и автор летописи. Свидетельство официального документа совпадает с рассказом летописца о том, что кормилица упала, пытаясь защитить царевича своим телом: «Сия же кормилица, видя пагубу государя его, паде на нем и нача кричати». Но, по материалам следствия, она спасала его от приступа падучей болезни, а по летописи ее сын оказывается участником убийства, бросившим свой нож и убежавшим. Эта деталь тоже не соответствует следственному делу, согласно которому Осипа Волохова не было на дворе во время гибели царевича. Ножи убийц вскоре были предоставлены следователям, только, как выяснилось, их прежде обмазали по приказу Нагих «курячьей» кровью, то есть явно пытались подтасовать доказательства. Кормилица не смогла защитить царевича Дмитрия: «Союжники же ево Данилко Битяговский, да Микитка Качалов начаша ее бити, едва живу оставиша, праведного же у ней отняше и заклаше аки агньца нескверна, юнца осмолетна». Летописцу неизвестно, кто из двух убийц нанес роковой удар. Он только знает, что младший Битяговский и Никита Качалов убежали от города «на дванадесят верст». За это время угличане расправились с другими «убойцами» — дьяком Михаилом Битяговским и его женой, которых «побиша камением». (На самом же деле жена дьяка Битяговского осталась жива, а ее свидетельства оказались одними из самых ценных при расследовании обстоятельств угличских событий.) Чуть позже, по словам «Нового летописца», такая же казнь постигла возвратившихся на место своего преступления Данилу Битяговского и Никиту Качалова. Всего было убито около двенадцати человек, обвиненных в смерти царевича; их тела были брошены «в яму псом на снедение» [332].
