Все что‑то жевали. На шеях выступал пот. Иногда раздавались дикие всплески гогота.

— «Почему я для них должен играть?» — думал Ари.

Что‑то настораживало его, чего он не мог уловить.

И вдруг он понял — у всех в руках были скрипки. У жен, мужей, отпрысков…

Страшное предчувствие овладело Ари. Рожи были такие, что ему почудилось, что они пришли сюда бить его скрипками по голове.

Зал заполнялся. В первом ряду расселись спонсоры — им жали руки, поздравляли.

Пахло сигарами и духами «Шанель».

Потолок украшала группа ангелов, вокруг которой летали лебеди.

На стенах в тяжелых рамах висели портреты композиторов — Бетховен, Мендельсон, Штраус.

— «Неужели они все играли в бридж»? — подумал Ари.

Сквозь щель в занавесе он смотрел в зал, ища лицо, для которого смог бы играть, но так и не выбрал.

— «Почему я для них должен играть?» — опять спросил он себя.

Вновь он почувствовал себя нищим, в шапке которого лежала пара медяков. С размаху он пнул шапку, монеты разлетелись и покатились по асфальту.

Звук их разбудил Ари, и неведомая легкость вошла в его сердце.

Откуда‑то выплыл Ди Фраго с палочкой в руках.

— Мендельсон, — произнес Ди Фраго, — шотландская симфония.

Ари не успел раскрыть рта — восемьсот смычков взметнулось ввысь, и он вспомнил звук фунта стерлинга по стодолларовой бумажке.

Белые лебеди с барочного плафона взмахнули крыльями и вылетели в окно.

За ними, в то же окно, вылетел плачущий Мендельсон с портрета.

К ужасу своему Ари заметил, что все первые скрипки были спонсорами, а солистом — старик Бирштейн, игравший польку — пиццикато.

Ари вдруг поднялся в воздух и полетел. В окне он столкнулся со Штраусом — отцом и из глубокого уважения пропустил его вперед.

За ними вылетел Бетховен, и Ари понял, что бизнесмены перешли к «Героической симфонии».

Никто не заметил вылета Ари. Более того, после его отлета финансисты стали играть как‑то раскованнее — овцы не любят, когда над ними парит орел.

Все играли на скрипках, кроме Фукса, который тоже притащился, хотя не дал ни цента, со своим там — тамом и исполнял первую африканскую сюиту Абебы Нбалу.

Они играли весь вечер, потом долго кланялись неизвестно кому, наконец, сели играть в бридж. Выиграл Фукс, который не дал ни цента…

Ари летал в небе.

Были сумерки. Дышалось легко. Город был пуст — все играли на скрипках в «Клубе игроков в бридж».

Он свернул к озеру. Вода играла с заходящим солнцем.

Из клуба начали доноситься крики, потом вывалила толпа, спонсоры махали руками. Аристократ с Абу — Муссой сошлись в рукопашной.

Всех успокаивал Бирштейн.

— Не волнуйтесь, — радостно повторял он, — скрипач наверняка заболел Паркинсоном.

Ари было на все начхать — он парил.

Затем он приземлился на скале.

Он сбросил фрак и остался в белой рубахе, заштопанной еще бабушкой.

Она приносила ему счастье.

Он расстегнул ворот и прижался к скрипке.

Ночь была нежна. Вода неподвижна. Луна освещала скалу с Ари — лучшей сцены у него не было.

Еврейская мелодия уходила в ночное небо. Никого не было меж ним и Создателем. Ему не нужно было ни публики, ни оваций — он играл Богу.

И слеза упала из Всевидящего Ока.

Из‑за кустов, босой, в разодранном балдахине, вышел Абу — Мусса.

— Сволочь, — сказал он, — не зря я тебя колотил в детстве скрипкой! Зачем ты разрываешь мне сердце?..

… — и закройте крышку! — сказал он, — я пишу рассказ о смерти…

… Никогда раньше Кохба о смерти не писал.

— Я не знаю предмета! — кричал он, — как можно писать о том, чего не знаешь?! Вот умру — там увидим…

Абрам Кохба писал о жизни. Когда‑то он смешил всю страну — 170 миллионов. Потом 210. 250! Все смеялись над его байками.

Говорят, сам тиран улыбнулся однажды в усы — тиран любил писателей, он сам в юности сочинял стихи — некоторые утверждают, что нельзя стать настоящим тираном, не побывав сначала поэтом…

Однажды тиран даже сфотографировался с Кохбой и группой товарищей. Потом товарищи оказались врагами народа, и Кохба их аккуратно отрезал, на всякий случай.

С годами остались Кохба и тиран.

Когда тиран сдох, остался один Кохба.

Еще при жизни, когда тирану становилось скучно, он приезжал к Кохбе, в его коммунальную квартиру, соседей закрывали в комнатах, кухне, туалете — там, где они в это время находились, и из каморки Кохбы несся зычный восточный гогот…

…Смерть навестила его в дороге — видимо, ей тоже стало грустно. Он ехал из России в Америку — она пришла к нему в Вене.

Что была Вена Кохбе и что был Кохба Вене?… Никого он там не смешил, никто его там не знал и на огромном кладбище собралось немного народу — жена Эстер, сын, прилетевший из Лос — Анджелеса и старики Эйнштейн, с которыми они познакомились в эмиграции.

— Мы к Эйнштейны имеем отношение довольно относительное, — предупредили они при знакомстве.

Старики плакали. Сын Кохбы, Бен, что‑то пишущий в Голливуде, смотрел на весеннее небо. Жена улыбалась какой‑то странной улыбкой.

— Плачьте, — сказал старик Эйнштейн, — плачьте, вам будет легче.

— Не могу, — сказала Эстер, — он мне запретил. Он просил, чтоб на его похоронах было весело, чтоб были улыбки, играл диксиленд. На оркестр у меня денег нету… У меня есть деньги только на улыбку… Он всегда говорил: «Когда я умру, чтоб вы смеялись, паршивцы! Это моя единственная просьба».

Старики Эйнштейны перестали плакать и начали вымученно улыбаться.

— Вы можете плакать, — сказала она, — вам можно.

— Ну, если он просил, — возразил Эйнштейн, — почему не выполнить последнюю просьбу? — он неестественно хохотнул. — Хиля, что ты такая, улыбнись, человек просил.

Легкая тень улыбки скользнула по лицу Хили. Бен смотрел на небо.

— Вы помните его рассказ, — начал Эйнштейн, — про двух китайцев в публичном доме…

Он долго рассказывал, смеялся, призывал смеяться старушку Хилю…

— Очень хороший рассказ, — сказала Эстер, — но это не его.

— А я вам говорю… — начал Эйнштейн.

— Это Бабель, — сказал сын.

— А я что говорю, — продолжил Эйнштейн, — Исаак Иммануилович…

Сын не ответил.

Тихий таинственный смех, как легкий ветер, пронесся над кладбищем. Подошел нищий.

— Кого хороним? — спросил он.

— Бабеля, — ответил Эйнштейн.

— Куда ехал Бабель?

— Бабель ехал в Лос — Анджелес, — сказал сын.

— Плохой город, — запричитал нищий, — богатый город. Я бывал всюду — и что я вам скажу: чем богаче город — тем хуже нищему.

В Стамбуле подают, в Танжере подают, даже в Крыжополе подают — в Лос — Анджелесе не подают… У вас не найдется двадцати шиллингов?

— Я беженец, — сказал Эйнштейн, — никаких шиллингов!

— Вы можете дать долларами. — разрешил нищий, — 20 шиллингов сегодня всего полтора доллара. Вчера бы вам это удовольствие стоило два! Но что делать — доллар падает.

Сын протянул сотню.

Нищий начал рыться в карманах и, наконец, собрал всю мелочь.

— 63 шиллинга. Все, что сегодня заработал.

— Оставьте себе, — сказал сын, — выпьете за Бабеля.

— Вы откуда? — поинтересовался нищий.

— Из Лос — Анджелеса.

— Хороший город, — сказал нищий, — богатый город, почти Танжер…, — и, бормоча что‑то на иврите, потащился к воротам.

Время тянулось. Плыли облака. Что‑то пел юный тополь.

В отдалении, у свежевырытой могилы, толпились люди в смокингах, длинных черных платьях. Темнели зонтики.

Вновь появился нищий. Он жевал какой‑то батон.

— Крупнейший психоаналитик, — он указал в сторону толпы, — ранние психозы, астрология и сексуальная совместимость, мрачное видение мира. Умер от …, — он запнулся, — 20 шиллингов за информацию — не много?

— Я все еще беженец, — сказал Эйнштейн.

— А господин из Лос — Анджелеса?

— Не люблю повторяться, — сказал сын.

— Плохой город, — начал нищий, — бессердечный город, хуже Танжера… От чего умер господин Бабель?