— Благодарю вас, в антрактах по туалетам не бегаю.

— Тогда я вас покину на несколько минут.

Ди Фраго вернулся к третьему звонку:

— Поторапливайтесь, не то опоздаете на второе отделение.

Ари безнадежно потащился к креслу. В лучах появился Ди Фраго, он был в новом фраке:

— Моцарт, Второй концерт для скрипки с оркестром.

Ари стало страшно.

— А сюит вы не играете? — с надеждой спросил он.

— Играю, но не с таким блеском, — ответил аристократ.

Смычок циркулировал минут сорок. Ари остался жив.

— Браво, — это скорее относилось к нему самому, — блестяще, блистательно!!!

— Ну, вот видите, — Ди Фраго откинул прядь со лба, — а денег ни у кого не прошу. Играю скромно у себя в парке — и всё! Скажите, почему другие просят? От отсутствия воспитания?

— Не знаю, — Ари пожал плечами, — возможно, от отсутствия денег?..

— Но вот вы же не просите! Не просите, не правда ли?!

Что оставалось Ари?

— Не прошу, — согласился он.

— И поэтому я вам дам, — вскричал аристократ.

— Браво! — вырвалось у Ари, — брависсимо!

Ничего другого из рта его уже не вылетало…

Он вышел и опять поплелся к озеру. В кармане лежал аристократический чек. Он вдруг почувствовал себя нищим со станции Булдури, в шапку которого наконец бросили пару медяков. Чек жег его, он решил вернуть.

Он вернулся к воротам, но из парка доносился менуэт Боккерини — Ди Фраго играл.

Ари бежал.

Он несся в американской ночи, прижимая скрипочку. На всей земле не было у Ари никого, кроме скрипки. Она была его жена, мать и бабушка.

Ари делился только с ней, и скрипка смеялась, но чаще плакала, так печальны были его рассказы.

Скрипка плакала и ласкала.

Она забирала его одиночество, его боль и превращала в гармонию.

— Почему плачет скрипка? — спрашивала бабушка, — наверное потому, что и человек. Ну, блинчики с творогом готовы, в них, правда, есть несколько моих слез, но это твоя вина, мой мальчик.

Он ел блинчики и смотрел через стеклышки веранды — мир был разноцветным.

— У тебя все есть, — говорила бабушка, — ничего не проси, никому не завидуй, никогда не жалуйся.

Никогда ничего он не просил для себя — он просил для гармонии.

Для гармонии чека аристократа не хватало, и он поплелся к Бирштейну. Его успокаивало одно — Бирштейн на скрипке играть не мог — недавно ему отметили девяностолетие, и у него был легкий Паркинсон. Старик сидел, накрытый пледом.

— С какого года болеете Паркинсоном? — поинтересовался он.

— Я?! — испугался Ари, — я здоров! У меня нет Паркинсона.

— Зачем же вы пришли? — удивился старик.

— Сольное выступление.

— Без Паркинсона? — недоумевал Бирштейн.

— К сожалению. Разве с Паркинсоном можно играть?

— Еще как, — ответил старик и ловко сыграл польку — пиццикатто, — вам не кажется, что пиццикатто написаны именно для больных Паркинсоном?

— Никогда не задумывался, — сознался Ари.

— А вы подумайте! Значит, у вас его нет?

Ари развел руками.

— Простите, — сказал Бирштейн, — я помогаю только несчастным с этой болезнью. Я построил клинику в Заире, госпиталь в Куала — Лумпур. Вы не бывали в Куала — Лумпур?

— Не приходилось.

— Всюду мои таблички «Эту клинику построил Бирштейн».

Как появится Паркинсон — заходите.

Бирштейн покатил на кресле. Аудиенция была закончена.

— У меня гастрит, — закричал вдогонку Ари, — запущенный гастрит не может помочь?

— Гастритом занимается Рапопорт, — ответил Бирштейн, — он вас отправит в Шри — Ланку.

— Зачем? — встрепенулся Ари.

— Там у него клиника и табличка: «Эту больницу построил Рапопорт».

— Нет, нет, в Шри — Ланку не поеду, — твердо сказал Ари, — я плохо переношу жару.

Старику Бирштейну вдруг стало жаль Ари.

— Милый, — сказал он, — помогите‑ка мне достать из кармана чековую книжку.

— С какой целью?

— Чтоб вписать туда пять тысяч. Уже довольно долго мне трудно писать сумму прописью.

— Вы решили пожертвовать на концерт? — спросил Ари.

— Как потенциальному больному Паркинсоном, — объяснил Бирштейн.

— Пардон, но у меня его не будет! — твердо возразил Ари.

— Почему? Вы еще такой молодой, — успокоил Бирштейн, — у вас все впереди.

И Ари почувствовал, как у него задрожали руки.

— Ну, что я говорил! — в глазах Бирштейна стояли слезы радости, — только не забудьте повесить это. — Он протянул Ари табличку: «Больница построена на деньги Бирштейна».

— Я — скрипач, — напомнил Ари, — солист.

— Тогда не забудьте мое имя на афише, — попросил Бирштейн.

Ари вернулся к себе, подождал, когда перестанут трястись руки и сделал яичницу. Ему все осточертело. Уже давно, через какие бы окна он не смотрел, мир казался серым. Хотелось все бросить, поехать на северное взморье, сесть под сосну, на дюне и слушать, как поет море. Чтоб было ему лет двадцать, мама играла Шопена и бабушка на деревянной веранде готовила блинчики. Он почувствовал сентябрьское солнце своего детства, сильный запах хвои и шорох песка.

Ари отодвинул яичницу и вышел. Сосед в шортах стриг траву.

— Вы, кажется, ищите деньги на концерт? — спросил он.

— В дыре всегда все всё знают, — раздраженно подумал Ари.

— Допустим, — ответил он.

— Пойдите к Абу — Мусса — посоветовал он — арабский магнат, владелец скважин.

— К владельцу скважин не пойду, — ответил Ари.

— Абу — Мусса особый араб, — продолжал сосед, — это араб, который любит евреев. Особенно евреев — скрипачей.

Ари потянулся к Абу — Муссе. Крыша его дома напоминала купол мечети, из мавританских окон доносилась арабская мелодия.

Слуга — негр принял Ари и попросил подождать — Абу — Мусса молился.

Ари ждал в салоне, под большим портретом Магомета. Все было застлано коврами, на бронзовом столике стоял кальян.

Абу — Мусса появился неожиданно, огромный, в белом бурнусе и в носках.

— Селям Алейкум, — произнес он сладко.

— Алейкум — селям, — ответил Ари.

— Прощу прощения, что заставил ждать. Мы, арабы, молимся пять раз в день.

— Аллах — Акбар, — философски ответил Ари.

— Немного исламского бальзама? — спросил Абу — Мусса, наливая кофе, — напиток, открытый арабами. Очищает мысли и приближает к Аллаху.

Абу — Мусса пристально смотрел на Ари, взгляд был тяжел.

— Восток, — подумал Ари, — пустыня.

— Вы меня не узнаете, маэстро? — произнес вдруг Абу — Мусса.

Ари вгляделся в лицо бедуина.

— Н — нет, — выдавил он.

Абу — Мусса взял скрипку и тяпнул ею по голове Ари.

— А сейчас?!

И Ари вспомнил — бедуин в бурнусе был его однокашником Семкой Цвеем. Семка бил его скрипкой по голове и смычком по шее. Тех, кто играл на виолончели, он трахал виолончелью. Зельдович играл на контрабасе…

Потом его водили к психиатру…

— Он не должен был выбирать такого инструмента, — печально сказал Абу — Мусса и затянулся кальяном. — Паганини пришел за долларами?

Ари захотелось уйти. Он же не знал, что Абу — это Семка, а Мусса — Цвей, разгильдяй из «5–Б».

Ари встал и направился к двери.

— Не выпить арабского бальзама — обидеть хозяина, — заметил Абу — Мусса.

Ари остановился.

— Вы не заметили, маэстро, — продолжал бедуин, — что у тех, кто бьет скрипкой по голове, денег всегда больше, чем у тех, кто на ней играет?

— Как ты стал арабом, Сёмка? — спросил Ари.

— Воля Аллаха. Вначале я был раввином в Израиле — никому не посоветую: евреи — умный народ, они задавали мне вопросы, на которые невозможно было ответить. И я начал продавать дома, которых не было. А что мне оставалось? Дома мои шли, как мамины пирожки — потому что были недороги, прекрасны и все с видом на Средиземное море.

Я продал три виллы, на четвертой меня прихватили.

Как тебе нравится?! — евреи судят еврея, бывшего раввина! Позор! Ужасная страна, хорошо, что ты в нее не поехал.

Я сел в первый попавшийся самолет, я даже не знал, куда он летит, и приземлился. Довольно красиво, все похожи на евреев, но все говорят по — французски.