— Они недостойны часов моего деда, — печально произнес Шапольский.

— Не назначай больше рандеву, — посоветовал Гур, — все равно не явишься. Сдай их лучше в музей.

Шапольский пошел сдавать. Он шастал из музея Эцеля в музей Бялика, из Библейского в Музей изящных искусств, — один отсылал к другому.

— Если бы часы были подарены Бялику… — говорили в одном.

— Ваш дед сражался в Иргуне? — уточняли в другом.

— Нет, он дрался в Первой Конной.

— В Иргуне не было кавалерии, — отвечали ему, — отнесите часы туда, где была.

— Ни Троцкий, ни Абрам Шапольский в Торе не упоминаются, — вежливо объясняли в Библейском.

— В конце жизни дед изучал Танах! — шумел Шапольский. Не помогало.

По дороге из Библейского он зашел на шук купить сушеной вишни, — там часы и сперли.

— Зачем? — удивился Шапольский. — Они не ходят уже сорок лет…

У раскрытого окна они с Гуром ели баклажанную икру.

— Надо было их отнести в Музей диаспоры, — говорил Гур.

— Диаспоры… — вздохнул Шапольский. — В диаспоре могли взять. Ты думаешь, мне хотелось с ними расставаться?

В один из приездов Шапольский решил подарить Израилю «Гимн поселенцев» с припевом: «Мы никогда, мы никогда не отдадим Голаны!»

Гур перевел его на иврит, и они поехали по мошавам и кибуцам.

Гимн имел небывалый успех. Поселенцы Иудеи пели его на демонстрациях. Сводный хор Кацрина исполнил его в седер над Кинеретом. Шапольский становился героем. Как вдруг из канцелярии премьера, на свидание с которым он не явился, его предупредили, что еще один гимн — и возможны осложнения со следующим приездом.

Шапольский забросил политику и решил купить квартиру в Тель — Авиве, с видом на море и Яффо.

— Ищи, — сказал он Гуру, — цена меня не волнует.

Гур начал поиск: обзвонил знакомых, кабланов, звонил даже в военную разведку, где когда‑то служил, и вскоре представил Шапольскому изумительную квартиру — на набережной, безбрежный балкон, три окна на море, два — на Яффо.

— Сказка! — сказал Шапольский.

— И всего двести тысяч!

— Цена меня не волнует, — повторил Шапольский.

Он сел на балконе, положил ноги на парапет и уставился на море.

— Белеет парус одинокий, — декламировал он, — в тумане моря голубом…

Гур шагал по квартире.

— Какие потолки! — восхищался он. — Французская ванна! Итальянская мебель!

Шапольский с размаху бухнулся на кровать.

— Семь лет не лежал на такой!

— И всего двести тысяч! — повторил Гур.

— Гур, — сказал Шапольский, — сколько можно повторять: цена меня не интересует! У меня все равно нет денег…

Гуру захотелось выкинуть Шапольского с балкона с видом на море, на Яффо.

— Ты думаешь, у меня после этого появятся деньги? — поинтересовался тот…

И вот теперь Шапольский решил посадить дерево.

Дерево шло от деда.

Дед, чьи часы украли на шуке, часто говаривал: «Человек в жизни должен успеть две вещи — сделать революцию и родить сына».

И то и другое он сделал довольно быстро, революцию даже быстрее.

«Мы — красные кавалеристы!» — пел дед, и шашка его блистала на разных фронтах.

Он ненавидел мещан и быт, Абрам Шапольский, он был романтик. «А вы на земле проживете, — пел он, — как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют!..»

Сначала дед разочаровался в сыне. Тот мечтал исполнить его завет, но как‑то странно: он хотел совершить революцию, только совсем иную, чем дед. Дед вскочил на коня, схватил шашку и погнался за крамольником, — и вдруг, на всем скаку, сам разочаровался в революции, выбросил в кусты шашку и изменил завет. «Человек, — говорил теперь дед, — в жизни должен успеть две вещи — родить сына и посадить дерево». Сын в завете остался — дед вновь полюбил его…

Дед постарел, поселился в поселке у моря и посадил там сосну. Шапольский часто сиживал с ним под этой сосной, он вырос под ней, в краю сосновых боров, в хвойном воздухе которых мир был чист и прекрасен.

Потрепанная Книга всегда лежала на коленях деда.

— Если бы я не махал шашкой, — вздыхал он, — я бы стал цадиком. В шесть лет я уже читал эту Книгу.

Он натягивал очки, брал Тору, и ветер с моря разносил его слова.

— Пойди из земли твоей, — читал дед, — (черт ее возьми!), от родства твоего, от дома отца твоего (а что делать, если нас угораздило родиться здесь?), в землю, которую Я тебе укажу.

— Что это за земля, дед? — спрашивал Шапольский.

— Тише, — отвечал дед, — тише! — и оглядывался, хотя вокруг были только дюны и море. — Это Б — г сказал Аврааму, мой мальчик.

— Тебе? — уточнял Шапольский. — Это же ты — Авраам!

Дед задумывался.

— Да, — отвечал он, — но свист шашки заглушал голос Б — га, время забросило меня на коня и понесло под цокот копыт под откос…

Каждое лето, когда Шапольский приезжал к деду, они сидели под этим деревом.

А потом его подожгли.

Была ночь. Огонь полыхал, как солнце.

Дед бегал с ведром, лил на огонь воду, набрасывал пиджак — все было напрасно: сосна сгорела.

Он сидел под обугленным деревом, весь в гари, и молчал.

— Они нас ненавидят, — наконец произнес он. — Запомни, внук: туда, где тебя любят, ходи нечасто, туда, где ненавидят, не ходи никогда!.. Зачем мы пришли сюда?..

Дед не пережил дерева.

Пламя это еще долго пылало перед глазами Шапольского, будило ночью и обжигало днем…

А потом он уехал. Но до той земли, о которой говорил дед, не добрался и остановился в Европе. Песни он писать перестал — он жил в стране, где давно не пели и о людях которой в лучшем случае можно было сочинить бухгалтерский отчет. Но он не был бухгалтером. Он вообще ничем не был в той стране, поэтому и дарил музеям именные часы, покупал квартиры и писал гимн.

Но сейчас он решил посадить дерево.

Эта идея не давала ему в последнее время покоя. Шапольский разъезжал по питомникам и выбирал саженец сосны — он решил посадить такое же дерево, под которым сидел в детстве с дедом.

— Мне для южной почвы, — предупреждал он, — мне для места, где мало дождей и много солнца.

— Берите вот эту, — предлагали ему, — стройная, пушистая, с редким запахом.

Шапольский осматривал сосну критическим взглядом.

— Она привьется в стране, где живут веселые люди? — интересовался он.

На него подозрительно косились: никто не видел зависимости между деревом и нравом людей. На него смотрели как на ненормального. Но он‑то абсолютно был уверен, что в краю песен и в краю дебета и кредита растут совершенно разные сосны.

Наконец он попал к одной женщине, которая мурлыкала что‑то под нос.

— Вы совершенно правы, — сказала женщина, — вот саженец для земли, в которой поют. Деревья — как люди: есть певцы, есть счетоводы. Возьмите этот саженец — он настоящий весельчак, хвоя его танцует, а ствол насвистывает.

Шапольский прислушался: женщина была права. Он купил саженец — весельчак и отправился в Израиль.

Таможенникам саженец не понравился. Его просвечивали, нюхали, носили хвою на анализ.

— Саженец без присмотра не оставляли? — спрашивали его.

— Нет, — твердо отвечал Шапольский, — он всегда со мной!

— Подумайте, в него могли что‑то подложить.

— Куда? Это же не чемодан.

— В ствол, в кору — дерево дает большие возможности.

— Я с ним не расставался, — Шапольский обнял дерево, — как с любимой! Ни на минуту!

— У кого будете жить?

— У Гура, — ответил Шапольский.

— Кто такой?

— Вы не слышали?! Он перевел на иврит мой «Гимн поселенцев»! «Мы никогда, мы никогда не отдадим Голаны!» — пропел он.

Гур и гимн еще больше насторожили таможенников. Они многозначительно переглядывались.

— Цель поездки?

— Посадка дерева, — ответил Шапольский.

Тут пошли за начальником.

Это был стреляный воробей, но с саженцем в своей практике встречался впервые.

Он начал его взвешивать. Лицо было напряженным — видимо, вес его не устраивал.

— Подозрительное деревцо, — выдавил он, — для своего роста многовато весит! Скажите честно: зачем вы его везете?