Вскоре появлялся недовольный Пума и искал нас суровым взглядом.

— Нехорошие! — кричал он и бежал к нам.

— Пума, — кричала Лия из окна, — вернись немедленно, ты совсем не спал.

Он прятался под стол.

— Скажите, что меня здесь нет, — шептал он.

— Катя, — шумела Лия, — он не доел клубнику. Пусть немедленно доест!

Пума уже засовывал в рот сигарету и зажигал спичку.

— Сумасшедшие родители, — кричала Лия, — куда вы смотрите?!

Ребенок вырастет хулиганом!

Катя вырывала сигарету.

— Дай нам договорить, Пумочка, — просила она, — пойди, поспи.

— Я уже поспал, — отвечал он.

Он не любил спать, боялся что‑то прослушать, проглядеть, пропустить. Этим он походил на меня. В детстве, если я в воскресенье вставал позже восьми — мне казалось, что я проспал всю жизнь… Всегда бодрствовал, торопился — и что поймал?

— Ты поймал нас, — отвечала мне на это Катя.

Она была права…

Иногда мы ездили в Италию, в старинный город Вентимилию.

Мы болтались по «меркато», где был поддельный Карден, по древним улицам, где пили легкое вино, играли в карты, в лавке нам делали «панино кон прошютто», вкусные до безумия. Мы стриглись у «Тино и Джулио», ели «фокаччо» в маленькой пиццерии напротив, где был один стол и два стула и знали бар с удивительным капуччино — пенка в нем держалась до самого конца…

В Вентимилии был дешевый коньяк, аппетитная «казателла», пахучий «пармиджано». Мы привозили его огромными булыжниками, килограмма по полтора. Лия хваталась за голову:

— Это нам хватит на год!

Но к следующей поездке уже ничего не оставалось, и мы ехали за новым булыжником — а в общем опрокинуть чашечку «капуччино».

— Вентимилия, сердцу милая, — пели мы, — сердцу милая Вентимилия…

Помню, как Катя заказывала рамы для наших картин. Как хохотали с Ноникой над высохшей рекой, где бродили кони — уж не помню, над чем.

Это было время, когда много смеялось.

Если правда, что человеку отпускается определенная доля смеха — я всю ее тогда «высмеял».

Каждый раз мы привозили с «меркато» Лие купальник.

Но то он был велик, то мал, то старил, то слишком молодил.

Мы курсировали с ним на рынок и обратно, пока однажды не сообщили, что купили его по дешевке — и Лие он сразу понравился.

Однажды мы уговорили ее поехать с нами и угостили капуччино.

— Сначала выпей кофе, — учили мы, — а потом заешь пеночкой.

— А почему не наоборот? — спросила Лия и тут же съела пенку.

Она все делала не так, как мы.

Италию мы любили еще с времен эмиграции, когда жили в Остии большой семьей, на Лунгомаро Паоло Тосканелли и ели гусиные крылья, которые готовила Лия. Тогда капуччино она себе не позволяла.

— Сейчас бы я эмиграцию не перенесла, — говорила мама.

— А что такое эмиграция? — спрашивал Пума.

Тогда его с нами еще не было.

— То же самое, что эвакуация, — отвечала Лия.

— А что такое эвакуация?

— Нечего тебе это знать! Достаточно, что я ее узнала!

Вечера были теплыми и длинными. Кто читал, кто слушал радио, кто смотрел на море. Я все хотел расспросить маму про ее жизнь — как она приехала в Ленинград, как встретила папу, как началась война…

— А, — она махала рукой, — нечего рассказывать, жизнь как жизнь!

Вечера проходили, мы болтали о чем угодно, так я ничего и не знаю о ее жизни, только то, что помню сам. Например, как мы шли по

Фонтанке, в городской суд, где судили папу.

На деревянной скамейке сидел стриженый человек, он улыбался и махал мне рукой. Это был папа. Ничего вокруг он не принимал всерьез, кроме меня. Со скамьи подсудимых он улыбался мне…

И когда вынесли приговор, и мама заплакала — он тоже помахал мне рукой.

— Мы познакомились на фабрике — кухне, — как‑то сказала Лия, — у Нарвских ворот. Доброта была в каждом его движении. До него я не знала таких добрых людей… Ты хочешь узнать про мою жизнь — она напоминает эту дачу — ее заливало, сносило, качало, продувало, но мне не хочется ее покидать… Ладно, пора спать, — она поднималась и шла к себе в комнату, — не забудьте закрыть двери, когда ляжете…

В один из таких вечеров мы провожали Нонико в Эрец. Мы сидели за столом, и Лия пекла нам блины.

Полная луна над морем лила на нас свою печаль. Иногда мне кажется, что луна — еврейская мама, у кого еще такая несказанная грусть…

— Не ешьте пустыми, — командовала Лия, — возьмите с творогом, со сметаной! Кто ест пустые блины?!

Горка их все росла и росла.

Мы ели молча. Редкие минуты, когда не нужно слов, мир полон чувств и за всем стоит смысл. Я заметил, что это случается, когда расстаешься. И когда встречаешься. Надо жить на этих двух полюсах.

Ну, так вот, мы жевали блины, перебрасывались ничего незначащими словами, а потом Лия протянула Нонико деньги.

— Кушай там хорошо, — сказала она, — не отказывай себе ни в чем — овощи, фрукты. В Израиле есть фрукты?..

Лия охладела к этой стране — она отбивала у нее Нонику.

Каждый раз со своей пенсии она посылала ему потом и на учебу, и на комнату, и на приемник.

Как она их выкраивала — не знал никто. Дикий виноград «Черная изабелла» — вот объяснение. Она не тратила на себя ни сантима и устраивала нам скандалы за каждый подарок.

Лия подкидывала и нам — и на дачу, и на машину…

— Давать надо при жизни, — повторяла она.

Потом мы слушали еврейские песни. Нонико был молчалив.

Бабушка подкладывала ему, глубоко уверенная, что можно накормить на год вперед.

— Кушай, кушай, кто тебе там подаст такие блинчики…

Пума смотрел на нас растерянно, он ощущал необычность момента.

Потом он начал бегать от одного к другому, обнимал, что для него было редкостью.

— Как я вас люблю, — повторял он, — как я вас всех люблю.

Я смотрел на них всех и думал, как это мы встретились на этой земле…

«Словно встреча на дороге, наша жизнь с женой и близкими…»

Потом мы поехали провожать Нонико в Ниццу, и самолет унес его.

Я был уверен, что он скоро вернется, что все будет, как прежде, но Лия оказалась права.

Домой мы возвращались в темноте. Наверху, весь в огнях, продолжал скакать «Горный козел». Громко пели цикады.

— Сейчас он еще может улететь в Израиль, — произнесла Лия, — а куда дальше? Всегда надо иметь место, куда хотелось бы уехать…

Когда мы вернулись, мы увидели, что на нашей «вилле» кто‑то побывал. Исчезли приемник, подзорная труба и фотоаппарат с отснятой пленкой, так что от того лета снимков не осталось.

Кроме одного, который случайно сделал Нонико — Лия недовольно смотрит в море в подзорную трубу: «Где Пума?»

Это воровство нас даже как‑то и не расстроило. Мы выпили чаю и легли спать.

Глубокой ночью Пума позвал Катю. Она побежала к нему:

— Что, Пумочка, что?

Он стоял в кроватке, в голубой пижаме, в свете голубой луны.

— Я вас никогда не оставлю, — сказал он.

После отъезда Ноники солнце как‑то зашло. Мы продолжали купаться и загорать, и пить капуччино, но тень печали лежала на всем.

Виноград на стене кончился, и Лие приходилось есть базарный.

Вечерами уже становилось прохладно, и она натягивала кофту, а мы — спортивные костюмы. В «Вернись в Сорренто» людей становилось все меньше и меньше, и Карузо пел все реже.

— Конец сезона, мсье — дам, — объяснил Витторио, — деньги кончились, все больше едят круасаны, все меньше «жиго».

Незадолго до отъезда он пригласил нас на обед.

Лия надела итальянский купальник, Катя — белый бикини, мы с Пумой — кепочки в клетку.

На белый столик Витторио водрузил красные розы и установил солнечный зонт.

— Пер мамма, — сказал он почему‑то по — итальянски. Лия была тронута.

Дул легкий мистраль, приносящий свежесть. Море блистало и подмигивало, что‑то обещая. Чайки садились совсем рядом и хотели сказать, как прекрасна жизнь.

Но кто замечает счастье, когда оно сидит за вашим столом?..

Нас обслуживал сам Витторио, в черных брюках и белой шелковой сорочке. Красный бант опоясывал его.