— Езжайте, — товарищ, — сказал Рувик шоферу, — этого гражданина сбил тот еврей, на «запорожце», мы видели это своими глазами.

Обезумевший шофер забрался в кабину и дал газ.

Рувик с Зямкой аккуратно перенесли меня под машину Айсуровича.

Она, видимо, текла — на меня капало масло.

Зовша побежал звонить в «скорую». Прибыла милиция.

— Свидетели есть?

— А как же? — удивились Зямка и Рувик, — мы тут уже больше часа торчим!

Мент подозрительно посмотрел на них.

— Но его сбили только десять минут назад. Что вы здесь делали час?

— Ничего, стоим себе, покуриваем. Вдруг смотрим — чудак какой‑то на костылях на красный свет прет. А тут как раз говновоз из темноты вынырнул и…

— Какой говновоз? — строго поинтересовался мент.

— Да этот, — спохватился Рувик, — мы так, простите, «запорожец» называем.

— А — а, — протянул мент.

— Айсурович его сбил! Вылетает, значит, Айсурович на своем говновозе…

— Откуда вы знаете его фамилию?

— А это, как же, — начал заикаться Рувик, — я его сразу схватил, — «как, говорю, твоя фамилия?» — «Айсурович», — отвечает.

— Вы сбили? — спросил мент Айсуровича.

— Так точно, — ответил тот, — но на красный.

— Да, да, на красный, — закричали свидетели.

— Не устраивайте хая, — попросил мент, — вы, мне кажется, гражданин Айсурович, уже сбивали?

— Бывало, — ответил Айсурович, — но на красный.

— Значит, вы — Айсурович. А ваши как фамилии? — мент начал записывать.

— Гершкович, — ответил Рувик.

— Рабинович, — ответил Зямка.

У мента закружилась голова. Он сел на сидение газика.

— А ваша, пострадавший?

— Хаймович, — сказал я.

Менту стало плохо.

Зовша стоял бледный, под фонарем.

— Свидетели должны быть люди коренной национальности, — повторял он сам себе.

Прибыла «скорая». Меня вытащили из‑под машины Айсуровича и бросили на носилки.

Я расслабился, отключился, стонал.

— Наверное, сотрясение мозга, — сказал Зовша.

— Вскрытие покажет, — хохотнул санитар.

Зовша залез со мной в машину.

— Близкий друг, — сказал он, — давайте в «шестую».

— Помолчи, еврей, — ответил санитар.

Машина неслась на полной скорости, наконец, остановилась. Когда я открыл глаза — мне стало плохо — это была «первая городская» больница. А Зелик был в «шестой». Это был полный провал операции.

— Сегодня возят в «шестую», — сказал Зовша, — куда вы его привезли?

— Будешь болтать — высажу! — предупредил санитар.

Меня потащили в приемный покой. Но Тора, видимо, уже вела меня.

— Нет мест, — прохрипел заведующий, — везите дальше.

— Как я и говорил, в «Шестую», — заметил Зовша.

Санитар выбросил его из машины.

Мы вновь помчались. На сей раз это была «третья» больница.

— Полно, — сказал врач, — попробуйте в «двенадцатую».

Меня возили из больницы в больницу и нигде не принимали. Если б меня действительно сбили, я б давно умер.

— Куда ж его девать? — ворчали санитары.

— В «шестую», — стонал я с носилок.

— Давай, попробуем, — сказал один, — а вдруг еврей прав?

Мы покатили в «шестую». Зелик был там. Рядом стоял Зовша.

— Возьмете суслика? — безнадежно спросил санитар.

— Оставляйте, — сказал Зелик.

Санитары укатили. Мы закрылись в приемном покое. Зелик был недоволен.

— Кто придумал эту дурацкую катастрофу?! — ворчал он, — кто вам сказал, что с сотрясением мозга у нас не сажают?! У нас сажают даже безмозглых!

— Айсурович, — объяснил Зовша.

— Айсурович зарвался! — сказал Зелик, — он переработался. Айсурович сбивает тех, кто не хочет в армию! Причем здесь вы? Сейчас «время сажать», хотя оно и не указано в Торе. И ничто не спасет от тюрьмы, даже сумасшествие. Ни Наполеоны, ни Чингисханы — ничто не помогает. Симулируй хоть царицу, хоть царя… Вот под Ригой пять Петров Первых сидит, два Ленина, четыре Маркса!

— Так что же мне — прямо в тюрьму? — спросил я.

— Есть выход, — сказал Зелик, — хвалить Израиль. Петь ему хвалу, аллилуйю. Можете сойти за чокнутого, но не перегибайте палку — иначе тюрьма.

Я тут же начал воспевать.

— О, Израиль, — закатывал я глаза, — свет очей моих.

— Меньше театральности, — попросил Зелик, — больше боли!

— Когда я коснусь своими губами земли твоей?!.

— Не стоните! Говорите уверенно, как борец, как узник Сиона.

— Попробую, — сказал я.

— Два дня на репетиции, — сказал Зелик, — я пока подготовлю место в сумасшедшем.

Мы начали репетиции. Я решил, по совету Зовши, симулировать великого еврейского поэта средневековья Иегуду Галеви. Я выкрикивал здравицы Израилю, а Зовша уточнял: это для тюрьмы, это для психушки. То, что для тюрьмы — я исключал.

Перед больницей меня проверил Зелик.

— В вас пропал Томазо Сальвини, — сказал он. — Завтра в девять, в сумасшедшем.

Ночью я не спал. Ветер завывал и ветка сосны стучала в окно.

Я думал о превратностях человеческой судьбы. Все началось так невинно — какой‑то гипс. А теперь мне вместо завода предлагалась тюрьма, вместо тюрьмы — психбольница, что дальше?

Я решил бежать в Ленинград. Вызвал такси и помчался к аэропорту.

С самолета меня сняли.

— За нарушение подписки о невыезде, — сказал лейтенант, — плюс два года.

— К чему? — не понял я.

— К любому сроку, что получите. Идите и ждите повестки в суд. Мне ничего не оставалось, как ехать в сумасшедший дом.

Меня одели в пижаму болотного цвета и отвели в палату.

Посреди ее в записанной простыне, перекинутой через плечо на манер римской туники, стоял Беркович.

— Император Адриан, — представился он и высоко вскинул руку в римском приветствии, — Публий Элий Адриан! Завтра идем сносить с лица земли Иерусалим! Вы с нами?

— Чем будете сносить? — поинтересовался я.

— Плугом, — ответил император, — камня на камне не оставим. Надо покончить с евреями раз и навсегда!

Врачи, наблюдавшие эту сцену, были довольны. У них прямо слюнки текли.

— Да, да, — согласился я.

— Чтобы забыли название их народа, их страны, их столицы! Иерусалим я назову «Элиа Капитолина», а Иудею — Палестиной! А пока я запретил изучать Тору. Надеюсь, вы не изучаете?

Тут я вспомнил, кто я.

— Изучаю, — бросил я, — я тебе за Тору горло перегрызу, римский пес!

Я бросился на Берковича. Мы схватились и, тяжело дыша, катались по полу. Врачи с удовольствием наблюдали за баталией.

— Иерусалим стоял и стоять будет! — вопил я.

— Плугом снесу! — вопил Беркович.

Мы колотили друг друга кулаками.

— Покушение на императора! — орал он, — эй, стража!

Несколько санитаров дали мне по поджопнику.

— Израиль стоит и стоять будет! — отвечал я, — кто подобен народу твоему, Израиль?! — я боднул Берковича в живот и перешел на Иегуду Галеви:

— «Сион, неужто ты не спросишь о судьбах узников своих?..»

Беркович огрел меня по шее.

— Я запрещу обрезание! — рычал он.

— «…Которых вечно в сердце носишь среди просторов мировых», — закончил я.

Врачи были недовольны.

Своих жидов мало, — ворчали они, — упечь бы тебя, сука, на Колыму, лет на десять.

Первое представление прошло на редкость удачно. Дальше было хуже — императора все обожали, меня ненавидели. Беркович торжественно шествовал по коридорам, высоко вскидывал руку, и врачи всегда отвечали ему таким же приветствием. Когда он приказывал: «Ниц» — некоторые падали. Они как‑то понимающе кивали, когда он несколько раз в день призывал снести плугом Иерусалим и снисходительно смотрели, когда Адриан избивал других больных, которые, как ему казалось, делали обрезание и изучали Тору.

Вскоре Берковича выпустили. Уходя, он высоко вскинул руку.

— Патриции, — вскрикнул он, — на месте Иерусалимского Храма я воздвигну свою конную статую!

Врачи зааплодировали. У многих на глазах были слезы.

После ухода императора ко мне стали относиться еще хуже. Иегуда Галеви раздражал здоровый персонал больницы. Особенно его призывы вернуться к Сиону. Когда я начинал: