Мой отец тоже изучал в университете право, правда, всего в течение года, а потом под влиянием нахлынувших воспоминаний о юношеской любви вернулся домой и, чтобы поскорее стать самостоятельным человеком, вошел в дело своего дяди.
Со временем он сделал карьеру и, поскольку у него были начатки правового образования, занял наконец место бургомистра.
Гордостью нашего города был земский суд. Из прочих общественных учреждений у нас имелись только прекрасная пожарная часть, образцовый приют для бедных и школа, обучение в которой велось до пятого класса гимназии. Само собой разумеется, я должен был сначала окончить эту школу, чтобы потом уже где-то в другом месте окончить гимназию для поступления в университет, поскольку намеревался по примеру отца вступить на юридическое поприще, но в отличие от него не собирался останавливаться на полпути.
О будущей разлуке я думал с тихим ужасом, так как не хотел расставаться с родным городом. Тем с большей увлеченностью предавался я радостям настоящего, и поскольку у нас в детстве не было такой перегруженности в школе, о которой так много кричат сейчас, у меня было достаточно времени, чтобы вместе со своими сверстниками облазить все окрестности, где нам были знакомы каждый куст и каждое дерево, каждый ручеек и каждый лужок.
Среди нас был один мальчик, сын вдовы торговца, который никогда не участвовал в наших озорных забавах. Имя его было Мартин Рёзелер, но мы все звали его Мартин-Умник или просто Умник. Прозвище это он получил потому, что, когда мы хотели отвлечь Мартина от его книг и тетрадей, он отговаривался обычно, заявляя, что у него нет времени для игр, что стремление к высшему познанию превыше всего.
Конечно, это звучало странно из уст двенадцати-тринадцатилетнего школьника. Поэтому мальчишки немилосердно дразнили его, называя зубрилкой и тихоней. Однако тот, кто присматривался к Мартину повнимательнее и видел, как загорались его глаза, когда он слышал какую-нибудь прекрасную поэтическую строку, или как сжимался его красиво очерченный рот, когда нужно было дать ответ на трудный вопрос, тому Мартин представлялся не хлюпиком-домоседом, а вдумчивым мечтателем, в котором со временем должна была проснуться неординарная одаренность.
Я с самого начала проникся к нему искренней симпатией, и мы стали лучшими друзьями. Только ему я должен быть благодарен за то, что окончательно не одичал и при всем своем легкомыслии довольно хорошо успевал в школе, ведь в глубине души я с почтительным благоговением наблюдал за тем, как Мартин ломал голову над самыми трудными вопросами и загадками бытия и как еще задолго до конфирмации он стал интересоваться таинствами веры. Вопрос „кем стать?“ был для него решен, без ответа оставался лишь вопрос „как это сделать?“. Мартин мечтал стать теологом, поскольку он полагал, что изучение богословия поможет ему освободиться от всех сомнений. Однако средств его старой матери было недостаточно. Единственное, что она смогла для него сделать, так это послать на учительские курсы, где было вакантным одно бесплатное место. Так что мы расстались одновременно друг с другом и с родительским домом. Я поехал сюда продолжать учебу в гимназии, он — в город, расположенный недалеко от нашего, где в течение нескольких лет должен был готовиться на учителя, после чего можно было надеяться найти скромное место в своем родном городе.
Во время поездок домой на каникулы я не встречался с добрым Умником, поскольку у него на такие поездки средств не было. Наша переписка, в первое время довольно оживленная и с его стороны старательно поддерживаемая, по моей вине постепенно прекратилась, и во время учебы в университете я слышал о Мартине лишь изредка, так как и после возвращения с учительских курсов он продолжал жить уединенно и не показывался у моих родителей.
Однако когда я сдал экзамены и приехал домой, чтобы некоторое время поработать в качестве практиканта в местном земском суде, я посчитал, что у меня нет более срочного дела, чем посетить своего старого школьного товарища. Его сердечный прием помог мне преодолеть угрызения совести, которые я испытывал из-за того, что так долго не писал ему. Мартин приветствовал меня так, словно мы расстались лишь вчера, и действительно, я нашел его совсем таким же, как он сохранился в моей памяти: у него был все тот же детский взгляд и та же строгая складка у рта, ставшая, впрочем, гораздо глубже, и та же ладная, по-юношески стройная фигура. У же год он занимал место сверхштатного учителя в нашей городской школе с нищенским жалованием, по поводу которого он, однако, никогда не сетовал. Мы рассказали друг другу о прожитых годах. Для Мартина они состояли почти исключительно в приобретении все новых и новых знаний. К рассказанному он со смущенной улыбкой добавил:
— В последнее время у меня состоялось одно удивительное знакомство, такое знакомство, с которого началась новая эпоха в моей жизни.
Я приготовился к тому, чтобы услышать историю о трогательно застенчивой любви. Но когда я спросил об имени девушки, Мартин со смехом покачал головой — на свой манер он тоже мог быть веселым — и признался мне, что речь идет о знакомстве с произведениями Шопенгауэра.
Правда, вскоре он снова стал серьезным, даже почти печальным.
— Видишь ли, — сказал Мартин, — это действительно выглядит примерно так, как ты вначале предположил, — такое состояние, которое бывает, должно быть, у влюбленных, то радостно ликующих, то опечаленных до смерти. Ты ведь знаешь, что я всегда стремился к высшему познанию — из прозвища, которое вы мне дали в детстве, я делаю себе почетное звание, как это некогда сделали гезы; и когда я наткнулся на эту золотоносную жилу глубоких мыслей, которые нам открыл этот необыкновенный человек, я подумал, что теперь я стану богатым и буду жить безбедно — в духовном плане, разумеется. Однако здесь я очень заблуждался. Когда я следовал за его мыслью и полагал, что это верный путь, я внезапно терял нить и не знал, что делать дальше. Это счастье, что он, как и наша церковь, проповедует бессмертие; теперь мы будем смотреть на тайну мироздания более ясными глазами. Здесь внизу я кажусь себе иногда большим кондором, которого я как-то видел в зверинце. Сидя в своей клетке, он смотрел перед собой каким-то полуудивленным, полупечальным взглядом. Неожиданно он расправил свои крылья и взмахнул ими, как будто хотел подняться из этой низкой тюрьмы в голубую высь. Но кондор лишь ударился головой о деревянный потолок клетки и обреченно упал вниз с пронзительным криком, который резанул меня по сердцу. И вот наша клетка наконец открывается, а затем — затем excelsior! [5]
В то время я был настроен довольно скептично в отношении продолжения существования после смерти и не скрывал своих сомнений. Но тягаться с Мартином в этом вопросе, я не мог. Он основательно изучил эту тему во всех направлениях и изложил мне учение Лейбница о неделимых, неразрушаемых монадах, которые мы называем своей душой, об обязанности божественной силы, если мы праведно ведем свою жизнь на земле, предоставить нам после этой жизни возможность для новых дерзаний и открытий, что с уверенностью утверждал даже такой старый безбожник, как Гёте, в своем споре с Эккерманом, а также о узах любви, которые, оборвавшись здесь, должны быть восстановлены снова и укрепиться на более высоком уровне.
— Ладно, — сказал я, — пусть будет так. Только не требуй от меня, чтобы я твердо надеялся на это. Я все время вспоминаю человека, который заявлял, что не верит в бессмертие, потому что, если бессмертия действительно нет, он будет очень расстроен после смерти из-за того, что долго верил в него напрасно.
В Мартине было так мало педантизма, что он рассмеялся даже этой старой шутке. И вообще, поскольку ему было всего двадцать четыре года, в нем наряду с его духовными помыслами и стремлениями чувствовалась тяга к радостям жизни, которую он, будучи бедным магистром, содержавшим к тому же старую мать, удовлетворить не мог. Одновременно со службой в школе он давал довольно много частных уроков, но они оплачивались тоже весьма скромно. Все, что Мартин зарабатывал, он приносил матери. А та с годами стала скуповатой и давала взрослому сыну лишь жалкие гроши на карманные расходы.
