На дворе все еще была ночь, но на востоке уже занималась заря. Я торопливо зашагал по улице, которая, как мне казалось, должна была быстрее всего вывести меня из деревни. Я прошел мимо одного освещенного окна: было видно, как пекари уже засовывали в печь на длинных деревянных лопатах тесто; я был рад, что наконец снова находился в человеческом обществе, однако поспешил поскорее оставить деревню и после многочасового марша очутился в небольшом местечке безобидного вида с симпатичными людьми, открытыми всюду дверями и малопримечательной церковью, но зато прекрасным трактиром, где я не замедлил подкрепиться.

Неделю спустя — прибыв тем временем в окружной центр — я прочитал в ведомостях следующее извещение:

«Прошлой ночью местной церкви был нанесен ужасный ущерб. Статуи святых и отцов церкви были сброшены со своих постаментов, поломаны их символы, отбиты руки и ноги и т. д. Поскольку относительно легко доступная кружка с пожертвованиями для бедных осталась нетронутой, а также не были похищены другие ценные предметы, все совершенное представляется актом вандализма и моральной развращенности. Подозрение падает на бродячего подмастерья, который поздно ночью пришел в деревню и покинул ее на рассвете в направлении к ***. Настоятельная просьба проявить бдительность. Подмастерье, более подробное описание которого отсутствует, в случае поимки подлежит задержанию и выдаче местным властям.

Община Цинсбум, земский суд Пинцбах.

Бургомистр (дата)»

23 сентября

Итак, моя система готова, и я уверен, что у меня не может появиться чувство страха.

Этот шифр не может разгадать никто. Совсем неплохо, если все заранее точно продумано и по возможности соответствует современному уровню науки.

Это должен быть дневник для меня одного, никто, кроме меня, не будет в состоянии прочитать его, и сейчас я могу без опаски записывать в него все, что сочту нужным для самоанализа. Просто тайника недостаточно, случайность может сделать тайное явным.

Именно самые укромные тайники и являются наиболее ненадежными. Как все-таки бессмысленно все то, чему нас учили в детстве! Но с годами я научился, как смотреть в корень вещей, и знаю совершенно точно, что надо делать, чтобы во мне не могло появиться и следа страха.

Одни говорят, что совесть есть, другие отрицают это; в результате для тех и других возникает проблема и повод для спора. А насколько проста правда: совесть и есть, и нет — в зависимости от того, верят ли в нее. Если я верю в существование совести во мне, я внушаю себе это. Все вполне естественно.

Странно при этом только то, что, если я верю в совесть, она в результате этого не только появляется, но и оказывается в состоянии самостоятельно противиться моим желаниям и воле…

Противиться? Странно! Стало быть, мое «Я», которое я себе воображаю, противопоставляется тому «Я», с помощью которого я сам себе его создал, и играет при этом довольно независимую роль…

Собственно говоря, с другими вещами, кажется, дело обстоит так же. Например, иногда мое сердце начинает биться сильнее, если кто-то в моем присутствии говорит об убийстве, хотя я уверен, что они никогда не смогут напасть на мой след. В таких случаях я ни в малейшей степени не пугаюсь — я знаю это совершенно точно, поскольку слежу за собой слишком внимательно, чтобы не заметить этого, и все же чувствую, что мое сердце бьется быстрее.

Идея с совестью и в самом деле самое дьявольское из того, что когда-либо придумывали священники.

Кто же был первым, давшим жизнь этой идее? Виновный? Вряд ли! Или невиновный? Так называемый праведник? Смог ли бы он настолько предусмотреть последствия подобной идеи?

Скорее всего, какой-то старик представил детям эту идею как своеобразный жупел, подчиняясь инстинкту самосохранения беззащитной старости перед нарождающейся жестокой силой молодости.

Я очень хорошо помню, как я, будучи уже юношей, считал возможным, что тень убитого по пятам следует за убийцей и является ему в видениях…

Убийца! Как все же весело выбрано и построено это слово. Убийца! Есть в нем что-то прямо-таки завораживающее.

Мне думается, буква «у» — это как раз та основа, из которой берет свое начало ужасное.

Насколько все-таки человек может оказаться во власти внушения!

Но я уже знаю, как я могу избежать этой опасности. Однажды вечером я тысячу раз произнес это слово, пока оно не потеряло для меня свою ужасную сущность. Теперь для меня это такое же слово, как любое другое…

Я очень хорошо могу себе представить, что какого-то необразованного убийцу навязчивая идея, будто его преследует тень убиенного, может довести до сумасшествия, но только такого, который не продумывает все заранее, не взвешивает, не предвидит. Да и кто в наше время способен на то, чтобы хладнокровно смотреть в стекленеющие глаза, полные смертельного ужаса, не испытывая при этом внутренней травмы или страха перед вырывающимся в предсмертном хрипе жертвы проклятием, которого убийца все же боится. Неудивительно, что такая картина может ожить в его воображении и привести к появлению такого рода совести, которая в конце концов его и погубит.

Когда я размышляю в этой связи о себе, то вынужден признать, что я, собственно говоря, действовал прямо-таки гениально.

Отправить на тот свет одного за другим двух человек и уничтожить при этом все следы преступления мог бы, конечно, и более глупый человек, чем я, но вот подавить чувство собственной вины, прежде чем оно успело зародиться, это… Я действительно думаю, что в этом я единственный в своем роде…

Да, если кто-то имеет несчастье быть всеведущим, для него вряд ли имеется внутренняя защита: я же умышленно использовал свое собственное незнание и предусмотрительно выбрал яд, вызывающий смертельное отравление, признаки которого мне совершенно неизвестны и должны такими и оставаться.

Морфий, стрихнин, цианистый калий — действие их всех я знаю или могу себе представить: конвульсии, спазмы, мгновенная потеря сознания, пена у рта. Но вот курарин! Я не имею ни малейшего понятия, как при употреблении этого яда выглядят предсмертные судороги. И поэтому — как может сложиться у меня представление о них? Читать об этом я, конечно, нестану, исключено также, чтобы я случайно или добровольно мог что-то услышать на эту тему. Ведь кто вообще знает-то такое название «курарин»?

Итак, если я не в состоянии представить себе картину последних минут моих обеих жертв (какое нелепое слово), как может меня таковая преследовать? И если мне все же приснится это ночью, то по пробуждении я смогу себе прямо доказать несостоятельность такого внушения. А какое внушение окажется сильнее такого доказательства!

26 сентября

Странно, как раз сегодня ночью мне приснилось, что оба покойника шли слева и справа за мной. Может быть, именно потому, что я накануне записал в дневник мысль о снах?

Теперь есть только два пути преградить доступ такого рода сновидениям: либо постоянно держать их перед своим внутренним взором, чтобы привыкнуть к этому, как я это делаю с дурацким словом «убийца», либо второй вариант — полностью вырвать это воспоминание из своей памяти.

Первое?.. Гм… Слишком отвратительная картина! Я выбираю второй путь.

Итак: «Я не хочу больше думать об этом! Я не хочу! Я не, не, не хочу больше думать об этом! Слушай! Ты не должен больше совсем об этом думать!»

Собственно говоря, эта форма обращения «Ты не должен…» довольно необдуманная, как я теперь заметил — нельзя обращаться к себе, как к постороннему, в результате этого свое «Я» как бы распадается на две части: на «Я» и «Ты». Со временем это может привести к роковым последствиям!

5 октября

Если бы я не изучил так тщательно сущность внушения, я бы и в самом деле начал нервничать: сегодня уже восьмую ночь подряд я каждый раз вижу один и тот же сон; все время эти двое идут за мной, не отставая ни на шаг.